— Увы, я не могу толком объяснить мою убежденность, но я точно знаю, что все было не так, как вы говорите.
— Знаете, как называется такого рода убежденность? Самовнушением, вот как.
— Мадемуазель, так мы с вами никогда не поймем друг друга; вы позволите мне рассмотреть вопрос под другим углом?
— Вы уверены, что есть другой угол?
— Имею наивность так думать.
— Ладно, валяйте, если на то пошло.
— Мадемуазель, вы когда-нибудь любили?
— Ну, дальше ехать некуда! Это что — рубрика «Сердечная почта»?
— Нет, мадемуазель. Если бы вы любили хоть раз, вы знали бы, что это совсем другое дело. Бедная, бедная Нина, вы никогда не любили!
— Вот только не надо со мной сюсюкать! И потом, не называйте меня Ниной, мне от этого не по себе.
— Почему?
— Не знаю. Слышать свое имя в устах убийцы, вдобавок похожего на свинью, — в этом есть что-то гадкое.
— Жаль. А мне так хочется называть вас Ниной. Чего вы боитесь, Нина?
— Ничего я не боюсь. Вы мне просто противны. И не называйте меня Ниной.
— Как жаль. Мне просто необходимо называть вас по имени.
— Почему?
— Бедняжечка вы моя — взрослая, тертая, а в некоторых вещах — сущее дитя новорожденное. Вы не знаете, что это значит, когда хочется называть кого-то по имени? Думаете, весь род человеческий вызывает у меня такое желание? Нет, детка. Если чье-то имя просится на язык из глубины души, значит, этого человека любишь.
— …?
— Да, Нина. Я люблю вас, Нина.
— Может, хватит пороть чепуху?
— Это правда, Нина. Во мне шевельнулось предчувствие некоторое время назад, потом я решил было, что ошибся, но нет, я не ошибся. Это я и хотел вам сказать, когда умирал. Наверно, я не смогу больше жить без вас, Нина. Я вас люблю.
— Очнитесь, не сходите с ума.
— Я никогда не был так разумен.
— Вам это не к лицу.
— Не важно. Каков я — это больше не имеет значения, я весь ваш.
— Перестаньте блажить, господин Тах. Вы меня вовсе не любите, и я это знаю. Во мне нет ничего, что могло бы вам понравиться.
— Я тоже так думал, Нина, но моя любовь выше всего этого.
— Ради бога, не говорите, что вы полюбили меня за мою душу, а то я умру от смеха.
— Нет, моя любовь еще выше.
— Что-то вы вдруг так высоко воспарили.
— Неужели вы не понимаете, что истинная любовь не знает критериев?
— Нет.
— Как жаль, Нина, и все же я вас люблю, со всею тайной, что кроется в этом глаголе.
— Постойте, я поняла! Вы ищете достойный финал к роману, да?
— Если бы вы знали, до чего мне этот роман стал безразличен в последние минуты!
— Не верю. Эта незавершенность не дает вам покоя. Вы были убиты, узнав, что между вами и мной нет никакой связи, вот и сочинили ее сами на скорую руку, выдумав какую-то внезапную любовь. Вам так невыносимо отсутствие значимости, что вы способны на самую чудовищную ложь, лишь бы притянуть за уши глубокий смысл там, где его нет и быть не может.
— Какое заблуждение, Нина! Любовь вообще не имеет смысла, именно поэтому она священна.
— Нет уж, на ваши словеса я не куплюсь. Вы никого не любите, кроме мертвой Леопольдины. И не стыдно вам предавать единственную любовь вашей жизни, держа передо мной эти заведомо лживые речи?
— Я вовсе не предаю ее, наоборот. Своей любовью к вам я доказываю, что Леопольдина научила меня любить.
— Софизм.
— Это был бы софизм, если бы любовь не была подвластна иным законам, чуждым законам логики.
— Послушайте, господин Тах, пишите всю эту чушь в своем романе, забавляйтесь на здоровье, а я вам не подопытная свинка.
— Нина, я вовсе не забавляюсь. Любовь существует не для забавы. Любовь — чтобы любить, и только.
— Как вдохновляюще.
— Да-да. Если бы вы могли постичь смысл этого глагола, вы вдохновились бы, Нина, как вдохновлен сейчас я.
— Оставьте ваше вдохновение при себе, прошу вас. И перестаньте называть меня Ниной, иначе я за себя не отвечаю.
— Не отвечайте за себя, Нина. Позвольте только любить вас, если вы сами не способны полюбить меня в ответ.
— Полюбить? Вас? Только этого не хватало. До какого надо дойти извращения, чтобы любить вас!
— Дойдите до извращения, Нина, вы так меня осчастливите.
— Я бы себе не простила, если бы осчастливила вас. Меньше всех людей на земле вы достойны счастья.
— Не могу с вами согласиться.
— Естественно.
— Я безобразен, я зол и подл, я, может быть, самый гадкий человек на свете, и все же у меня есть одно редкое достоинство, столь драгоценное, что за одно это я достоин любви и счастья.
— Постойте, я угадаю: скромность?
— Нет. Я сам назову мое достоинство: я умею любить.
— И за этот высший дар я должна омыть слезами ваши ноги и сказать: «Претекстат, я люблю вас»?
— Повторите еще раз мое имя, это так приятно.
— Замолчите, а то меня стошнит.
— Вы чудо, Нина. Вы необыкновенная: огненный темперамент и твердый характер, пламя и лед. Вы горды и бесстрашны. У вас есть все, чтобы быть несравненной любовницей, — если бы только вы вдобавок умели любить.
— Хочу предупредить вас сразу, что если вы принимаете меня за реинкарнацию Леопольдины, вы глубоко заблуждаетесь. У меня нет ничего общего с той восторженной девочкой.
— Я это знаю. Вам незнаком восторг, Нина?
— Это совершенно неуместный вопрос.
— Я тоже так думаю. В этой истории все неуместно, и в первую очередь моя любовь к вам. Поэтому ответьте на мой вопрос, вовсе не предполагающий того, о чем вы подумали: знаком ли вам восторг, Нина?
— Не знаю. Но знаю точно, что в данный момент я восторга не испытываю.
— Вы не знаете любви, вы не знаете восторга — вы вообще ничего не знаете. Нина, детка, как вы можете дорожить жизнью, если даже не знаете, что такое жить?
— Зачем вы мне все это говорите? Чтобы я покорно дала себя убить?
— Я не убью вас, Нина. Я хотел это сделать, не скрою, но после того, как я пресмыкался, это желание меня покинуло.
— Ох, я умру от смеха. Вы всерьез думали, что сможете убить меня, вы, немощный старикашка? Нет, вы даже не гадки, вы, в сущности, просто глупы.
— От любви глупеют, Нина, это общеизвестно.
— Ради бога, не говорите больше о любви, я чувствую, что способна убить.
