Лавровой виделась Снежана чужой, пришлой женщиной с безжизненным, застывшим лицом и холодными, бледными пальцами. Она представляла, как та поет величественные, божественные литургии на мертвой латыни. И возвышенно-сосредоточенная мелодия ее голоса уносится к самому богу. Чернокнижница. Ворожея. Кто еще мог околдовать ее мальчика?
Лаврова почти не виделась с Никитой. Он все время пропадал на аэродроме. Она ему только звонила.
— Сегодня такое случилось! — возбужденно сказал Никита. — Ребята как попало, пинками сложили парашют своему другу, парашют еле раскрылся у самой земли. Этот парень чуть не разбился!
— И что?! — Лаврова испугалась не за парня, а за Никиту.
— Ничего. Все смеялись. И тот парень тоже.
— Зачем они это сделали?
— Ради шутки. Разве непонятно? — удивился Никита.
— Завтра парашют не раскроется. И его друзья будут искренне скорбеть. Животные! — Лаврова была вне себя. — Никита, тебе нельзя прыгать! Я за тебя боюсь. Очень боюсь! Прошу тебя. Пожалуйста! — взмолилась она.
— Да не бойся ты. Я со Снежаной прыгаю. Редко. Всего два раза. Она сама свой парашют складывает.
— Что у тебя еще нового? — помолчав, спросила Лаврова.
— Я не буду больше ходить в изостудию, — объявил он. — Не успеваю. У меня ведь еще карате.
— Как?! — Земля ушла у Лавровой из-под ног.
— Папа говорит, что это девчачьи интересы. Надо стать настоящим мужчиной.
— Как же твое будущее? Мы мечтали, ты станешь великим художником. — Лаврова не узнавала свой голос.
— А, — отмахнулся маленький мучитель. — Рисовать я смогу и так. Когда захочу. Я теперь все время рисую небо и землю. Зачем мне калякать всякую фигню в изостудии?
— Как поживает… Снежана?
Лаврова снова держала руку у горла. Это становилось таким привычным, что она перестала это замечать.
— Здорово. Мы теперь все время вместе с ней. Вчера ходили в парк развлечений, она, я и папа.
Лаврова положила трубку, не дослушав. Лавровой не стало в прямом смысле слова. Ее место заняла другая женщина. Она вытолкала Лаврову оттуда, даже не узнав, кто она такая. Не пожалев. Не подумав. Просто так.
Лаврова не умела рисовать, не владела ни одним музыкальным инструментом, даже гитарой, не умела прыгать с парашютом, не занималась альпинизмом, не сплавлялась на байдарках, не владела приемами рукопашного боя, не была автогонщиком или горнолыжником. Она не покоряла горные вершины, не погружалась в морские пучины, не бродила по таежным дебрям, не открывала новые земли, не летала в космос. Она была ничем, пустым местом. Она не смогла выполнить даже самого главного, такого естественного для всех женщин предназначения — родить собственного ребенка. Нулем. Вот кем оказалась Лаврова.
«Пусть его жизнь будет связана с блистательными, талантливыми людьми, которые смогут многому его научить. Он с ними вырастет и добьется успеха», — убеждала себя Лаврова, которой до смерти было жаль, что Никита не станет художником.
«Я опять все провалила», — отчаянно думала она.
* * *
На кафедре была комната, где хранились микроскопы и учебные препараты. Они лежали на стеллажах в специальных промаркированных ящиках. Их расставляли лаборанты перед началом занятий со слушателями курсов повышения квалификации. Учебные микропрепараты были тончайшими срезами тканей человека, расцвеченных красками. Ящики имели названия: «паренхиматозные дистрофии», «мезенхимальные дистрофии», «гломерулопатии», «тубулопатии», «пиелонефрит», «пороки сердца», «ишемическая болезнь сердца», «ревматизм» и так далее и так далее.
Лаврова прошла в следующую комнату, которая сообщалась с первой. Эту комнату Князев называл «анатомический театр». На ее стеллажах хранились макропрепараты, части органов, извлеченных из мертвого человеческого тела и достойных внимания врачей, которые проходят повышение квалификации. Макропрепараты находились в закупоренных сосудах, заполненных консервантами, чаще формалином. Лавровой нужно было отыскать макропрепарат с внематочной беременностью, закончившейся разрывом фаллопиевой трубы и внутренним кровотечением, от которого женщина и умерла.
Взгляд Лавровой остановился на полке, где хранились банки с уродцами, внушающими ужас, отвращение, суеверный страх благополучным людям и потому популярными с незапамятных времен. О них писали в одиннадцатом веке арабские лекари, в шестнадцатом веке — врач, ученый и чернокнижник Амбруаз Паре. В семнадцатом веке для своей кунсткамеры их собирал по всей Европе Петр Первый, следуя моде того времени, когда у каждого монарха был свой музей артефактов. Они вдохновили Гете на описание магических ритуалов создания ущербного Гомункула, заранее обреченного на гибель своей нежизнеспособностью.
В далекие времена господства инквизиции отважные грешники тщетно выращивали гомункулов в подпольных алхимических лабораториях с черными стенами, украшенными звездами. Для успеха задуманного они не только использовали знания Великого Делания, но и призывали на подмогу архаичные камни, изображающие фаллос или вульву, мумифицированные останки людей, черепа, чучела филинов и ведьмовские яды, хранящиеся в сосудах-альбарелло из Савоны или Фаэнцы. За гордыню и ересь врач и скиталец Иоганн Фауст, живший в эпоху Реформации, был выпотрошен чертом. А зачем? Он был обречен на провал. Природа прекрасно обходилась сама. Науке трудно разобраться в сложных взаимоотношениях двух биологических объектов — матери и зародыша. Кто-то считает, что ребенку в утробе матери уютно и спокойно, на самом же деле он постоянно борется за выживание с момента зачатия до рождения. Фрейд безнадежно устарел.
Лаврова смотрела на не родившихся детей со сросшимися телами, с избыточным количеством сосков, анэнцефалией, врожденной ампутацией конечностей, выворотом губ и век, волчьей пастью. Она смотрела на распластанный спинной мозг, открыто лежащий на передней стенке позвоночного канала, на ихтиозную кожу, похожую на панцирь черепахи. Смотрела на множественные примеры наследственных уродств, которые могут вызывать такие разрушительные последствия, что лишают всякой надежды на рождение. Она смотрела на детей Каина, отца всех людей, передавшего человечеству «каинову печать» — набор своих генов, среди которых затерялся слабый, едва заметный отпечаток души Авеля. Глаза Лавровой наткнулись на новорожденного ребенка с водяным раком лица. Гангренозный распад затронул не только слизистую, но и все ткани щеки. На месте щеки у ребенка была огромная дыра с рваными краями, на ее дне виднелись маленькие молочные зубы.
— Хорошо, что у меня нет детей. Я бы такого не вынесла.
— Ты? Ты что здесь делаешь?
Лаврова вздрогнула и оглянулась. У двери «анатомического театра» стояла их клинический ординатор Нагима.
— Ты что? Плачешь? — спросила она.
— Я? Нет, — Лаврова отвернулась к окну и вытерла влажные руки о накрахмаленный халат. — Ты иди. Я скоро.
