Леонардо хотел уйти, но герцог его удержал.
В комнату вошла старая няня Джан-Галеаццо, держа в руках небольшую склянку с желтоватой мутной жидкостью — скорпионовою мазью.
В середине лета, когда солнце — в созвездии Пса, ловили скорпионов, опускали их живыми в столетнее оливковое масло с крестовиком, матридатом и змеевиком, отстаивали на солнце в течение пятидесяти дней и каждый вечер мазали больному под мышками, виски, живот и грудь около сердца. Знахарки утверждали, что нет лучшего лекарства не только против всех ядов, но и против колдовства, наваждения и порчи.
Старуха, увидев Леонардо, сидевшего на краю постели, остановилась, побледнела, и руки ее так затряслись, что она едва не выронила склянки.
— С нами сила Господня! Матерь Пресвятая Богородица!..
Крестясь, бормоча молитвы, пятилась она к двери и, выйдя из комнаты, побежала так поспешно, как только позволяли ей старые ноги, к своей госпоже, мадонне Изабелле, сообщить страшную весть.
Мона Друда была уверена, что злодей Моро и его приспешник Леонардо извели герцога если не ядом, то глазом, порчею, вынутым следом или какими-либо другими бесовскими чарами.
Герцогиня молилась в часовне, стоя на коленях пред образом.
Когда мона Друда доложила ей, что у герцога — Леонардо, она вскочила и воскликнула:
— Не может быть! Кто его пустил?..
— Кто пустил? — пробормотала старуха, покачав головой. — Верите ли, ваша светлость, и ума не приложу, откуда он взялся, окаянный! Точно из земли вырос или в трубу влетел, прости Господи! Дело, видно, нечистое. Я уже давно докладывала вашей светлости…
— Светлейшая мадонна, угодно ли будет вам и вашему супругу принять его величество, христианнейшего короля Франции?
VII
Карл VIII остановился в нижних покоях Павийского замка, роскошно убранных для него герцогом Лодовико Моро.
Отдыхая после обеда, король слушал чтение только что по его заказу переведенной с латинского на французский язык довольно безграмотной книги: «Чудеса Города Рима — Mirabilia Urbus Romae».
Одинокий, запуганный отцом своим, болезненный ребенок, Карл, проведя печальные годы в пустынном замке Амбуаз, воспитывался на рыцарских романах, которые окончательно вскружили ему и без того уже слабую голову. Очутившись на престоле Франции и вообразив себя героем сказочных подвигов, во вкусе тех, какие повествуются о странствующих рыцарях Круглого Стола, Ланселоте и Тристане, двадцатилетний мальчик, неопытный и застенчивый, добрый и взбалмошный, задумал исполнить на деле то, что вычитал из книг. «Сын бога Марса, потомок Юлия Цезаря», по выражению придворных летописцев, спустился он в Ломбардию, во главе громадного войска, для завоевания Неаполя, Сицилии, Константинополя, Иерусалима, для низвержения Великого Турка, совершенного искоренения ереси Магометовой и освобождения Гроба Господня от ига неверных.
Слушая «Чудеса Рима» с простодушным доверием, король предвкушал славу, которую приобретет завоеванием столь великого города.
Мысли его путались. Он чувствовал боль под ложечкой и тяжесть в голове от вчерашнего, слишком веселого ужина с миланскими дамами. Лицо одной из них, Лукреции Кривелли, всю ночь снилось ему.
Карл VIII ростом был мал и лицом уродлив. Ноги имел кривые, тонкие, как спицы, плечи узкие, одно выше другого, впалую грудь, непомерно большой крючковатый нос, волосы редкие, бледно-рыжие, странный желтоватый пух вместо усов и бороды. В руках и в лице судорожное подергивание. Вечно открытые, как у маленьких детей, толстые губы, вздернутые брови, громадные белесоватые и близорукие глаза навыкате придавали ему выражение унылое, рассеянное и вместе с тем напряженное, какое бывает у людей слабых умом. Речь была невнятной и отрывочной. Рассказывали, будто бы король родился шестипалым, и для того, чтобы это скрыть, ввел при дворе безобразную моду широких, закругленных, наподобие лошадиных копыт, мягких туфель из черного бархата.
— Тибо, а, Тибо, — обратился он к придворному валедешамбру, прерывая чтение, со своим обычным рассеянным видом, заикаясь и не находя нужных слов, — мне, братец, того… как будто пить хочется. А? Изжога, что ли? Принеси-ка вина, Тибо…
Вошел кардинал Бриссоне и доложил, что герцог ожидает короля.
— А? А? Что такое? Герцог?.. Ну, сейчас. Только выпью…
Карл взял кубок, поданный придворным.
Бриссоне остановил короля и спросил Тибо:
— Наше?
— Нет, монсиньор, — из здешнего погреба. У нас все вышло.
Кардинал выплеснул вино.
— Простите, ваше величество. Здешние вина могут быть вредными для вашего здоровья. Тибо, вели кравчему сбегать в лагерь и принести бочонок из походного погреба.
— Почему? А? Что, что такое?.. — бормотал король в недоумении.
Кардинал шепнул ему на ухо, что опасается отравы, ибо от людей, которые уморили законного государя своего, можно ожидать всякого предательства, и, хотя нет явных улик, осторожность не мешает.
— Э, вздор! Зачем? Хочется пить, — молвил Карл, подергивая плечом с досадой, но покорился.
Герольды побежали вперед.
Четыре пажа подняли над королем великолепный балдахин из голубого шелка, затканный серебряными французскими лилиями, сенешаль накинул ему на плечи мантию с горностаевой оторочкой, с вышитыми по красному бархату золотыми пчелами и рыцарским девизом: «Король пчел не имеет жала — Le roi des abeilles n’a pas d’aiguillon», — и по мрачным запустелым покоям Павийского замка направилось шествие в комнаты умирающего.
Проходя мимо часовни, Карл увидел герцогиню Изабеллу. Почтительно снял берет, хотел подойти и, по старозаветному обычаю Франции, поцеловать даму в уста, назвав ее «милой сестрицей».
Но герцогиня подошла к нему сама и бросилась к его ногам.
— Государь, — начала она заранее приготовленную речь, — сжалься над нами! Бог тебя наградит. Защити невинных, рыцарь великодушный! Моро отнял у нас все, похитил престол, отравил супруга моего, законного герцога миланского, Джан-Галеаццо. В собственном доме своем окружены мы убийцами…
Карл плохо понимал и почти не слушал того, что она говорила.
— А? А? Что такое? — лепетал он, точно спросонок, судорожно подергивая плечом и заикаясь. — Ну, ну, не надо… Прошу вас… не надо же, сестрица… Встаньте, встаньте!
Но она не вставала, ловила его руки, целовала их, хотела обнять его колени и, наконец, заплакав, воскликнула с непритворным отчаянием:
— Если и вы меня покинете, государь, я наложу на себя руки!..
Король окончательно смутился, и лицо его болезненно сморщилось, как будто он сам готов был заплакать.
