1
Ни «Расправа под солнцем» («Slaughter in the Sun»[134] — как в английском переводе оказалась переименована «Камера люцида», пока я беспомощно лежал в нью-йоркском госпитале), ни английский перевод «Красного цилиндра» («The Red Topper») толком не продавались. Многообещающая, прекрасная, странная «Подробнее см. „Истинная“» сверкнула на один затаивший дыхание миг на нижней ступеньке в списке самых ходких книг «Газеты Западного побережья» и пропала навек. При таком повороте событий мне ничего не оставалось, как принять в 1940 году предложение Квирнского университета занять место приглашенного лектора, сделанное мне в силу моей европейской репутации. Мне удалось там осесть и приобрести немалый вес, став полным профессором[135] к 1950 или 1955 году: не могу сыскать точной даты в своих старых записках.
Хотя за две мои недельные лекции о «Европейских шедеврах» и один четверговый семинар по Джойсовому «Улиссу»[136] я получал соразмерное жалованье (выросшее с 5000 долларов в год в первое время до 15 000 долларов в 50-х годах) и имел, сверх того, доход от нескольких английских рассказов, напечатанных и щедро оплаченных «Денди и бабочкой», самым радушным журналом в мире[137], я не был по-настоящему обеспечен до тех пор, пока мое «Княжество у моря»[138] (1962) частично не возместило мне потерю моего русского состояния (1917) и не отменило все финансовые тревоги до скончанья тревожных времен. Обычно я не храню вырезок с недоброжелательной критикой и завистливой бранью; но очень дорожу следующим определением: «Это единственный известный в истории случай, когда европейский бедняк сделался своим собственным американским дядюшкой [American uncle, oncle d’Amérique]», — как выразился мой верный зоил, Демьян Василевский. Он был одним из очень немногих крупных ящеров эмигрантских трясин, последовавших за мной в 1939 году в гостеприимные и, в общем, очаровательные Соединенные Штаты, где он с проворством рептилии, откладывающей яйца, основал русский ежеквартальник, которым руководит по сей день, тридцать пять лет спустя, уже впав в героическое слабоумие.
Меблированные апартаменты, которые мы в конце концов сняли в верхнем этаже импозантного дома (номер 10 по Буффало-стрит), особенно пришлись мне по душе из-за исключительно удобного кабинета с огромным книжным шкафом, забитым трудами по американской словесности, включая энциклопедию в двадцати томах. Моя Аннетточка предпочла бы одно из тех дачеобразных сооружений, которые также были предложены нам администрацией, но уступила, когда я заметил ей, что все то, что выглядит летом уютным и притягательно-старомодным, непременно становится мрачным и продувным во все остальное время.
Эмоциональное состояние Аннетты внушало мне беспокойство; ее изящная шейка как будто еще больше похудела и вытянулась. Выражение мягкой грусти придало новую, непрошеную красу ее Боттичеллиевому лицу; впалость абриса ниже скул подчеркивалась ее участившейся привычкой втягивать щеки в минуты неуверенности или задумчивости. В наши редкие моменты близости все ее хладные лепестки оставались сомкнутыми. Ее рассеянность пугающе усилилась: уличные кошки в ночные часы знали, что чудаковатое божество, которое не закрывает окно на кухне, оставляет приоткрытой и дверцу холодильника; вода в ванной то и дело переливалась через край, пока она звонила, хмуря свои невинные брови (с какой стати ей было тревожиться о моих страданиях, о моем хлещущем через край безумии?), чтобы узнать, как поживает мигрень или менопауза у особы с первого этажа; и эта ее общая невнимательность ко мне тоже сказалась на ее пренебрежении мерами предосторожности, которые ей следовало блюсти, так что осенью, после нашего переезда в злополучный дом Лэнгли, она сообщила мне, что местный доктор, у которого она только что побывала, разительно похож на Оксмана и что она уже два месяца как беременна.
