— Полный метаболический ответ — это как? Это хорошо? Плохо? Что это значит?
— Это значит, что процесс идет полным ходом. Это значит, что выбранное лечение устраивает ваш организм. Это значит — регресс опухолевых образований. Это значит, что у раковых клеток сейчас не самый лучший период в жизни. Я доступно объясняю?
— Пожалуй, что да.
— Можно еще каких-нибудь метафор набросать. Но я все-таки оставлю это приятное занятие вашему лечащему врачу. Будьте здоровы, все идет по плану.
Мы заходили в больничный корпус протухшими сырниками, а выходили из него самыми счастливыми людьми на свете. Полный метаболический ответ на лечение. Значит, все не зря. Значит, это работает. Значит, есть очень весомые причины терпеть изнуряющие химиотерапии. Значит, выздоровление и жизнь вполне реальны. Мы впервые увидели финиш: да, он был размыт, его легко можно было спутать с галлюцинацией; рассчитать расстояние до этого финиша пока нельзя, но мы его видели. Это все равно, что отчаявшемуся заблудившемуся в лесу человеку вдруг указать нужное направление. Впереди болото, клещи, хищные животные, тьма, сырость, паника, но выход точно там, в той стороне. В той самой, которую человек верно выбрал, чтобы спастись.
Вот и мы выбрали правильное направление и вдалеке уже разглядели точку, к которой шли. Наши болото, клещи, хищные животные — это еще четыре курса химиотерапии. Наши тьма, сырость и паника — это лучевая терапия. После промежуточного исследования Юля была к этому готова. Результаты позитронно-эмиссионной томографии поселили и укрепили в ней уверенность.
Мы прожили в состоянии эйфории четыре дня. Всей семьей поехали на дачу. Прекрасно провели время вместе. Жарили мясо, ловили рыбу.
Закутавшись в пледы, гуляли по живописному полю. К нам приезжали близкие друзья. Лука не отлипал от Юли. Ни лысая голова, ни болезненный вид ничуть не пугали его. Наоборот. Он относился к этому, как к игре. Интуитивно он понимал, что с мамой происходит что-то малоприятное, что мама болеет. Поэтому на дачу с собой захватил детский набор доктора: пластмассовый шприц, игрушечные пилюли, круглые докторские очки, стетоскоп, пластмассовый скальпель. Мама качалась на уличных качелях. Доктор Лука ее лечил.
Он и правда ее лечил. За четыре дня, проведенных с сыном, Юля здорово похорошела, стала улыбчивой, еще более приветливой, ее настроение перестало скакать, как саранча. Она настроилась на дальнейшую борьбу.
Но очень скоро эйфория сменится отчаянием.
Третий курс химиотерапии оказался самым трудным. Инфернальным. Невыносимым. Недомогание, боли и страдания, которые моей жене довелось мужественно, со стиснутыми зубами пережить за предыдущие два курса, не шли ни в какое сравнение с тем ужасом, в котором она оказалась теперь.
«Рубиновые капли» превратили Юлины вены в веревки. Ее руки, как у героинового наркомана, почернели в сгибах. Химия буквально выжигала ей внутренности. С тошнотой еле-еле удавалось справляться с помощью «Кетрила». В ход пошли таблетки, помогающие желудку и кишечнику хоть как-то функционировать. Прекратились месячные. Вернулась сыпь. Пропал сон. В любую секунду ее стал прошибать пот. Настроение менялось по сто раз в день. Во рту появились неприятные язвочки, свирепствовал стоматит. Опорожнение кишечника стало ужасно болезненной и кровавой процедурой. Что-то странное стало происходить со вкусовыми рецепторами: соленое казалось сладким, сладкое вызывало горечь. Потемнели ногти на ногах. Лицо почти всегда было отекшим, одутловатым и землистого цвета. С третьим курсом химиотерапии Юля будто бы прошла обряд инициации, чтобы войти в этот страшный клуб резидентов Каширки. Моя жена вдруг стала похожа на людей, которые медленно в нездоровом полуприсяде ходят по коридорам этой больницы.
Физическое истощение сопровождалось психологическими проблемами.
Она перестала спать, но не спать не было сил. Она перестала есть, но не есть было нельзя. Из-за неконтролируемой тошноты она перестала пить таблетки, являющиеся частью курса химиотерапии, но не пить их было опасно для жизни. Когда я пытался объяснить ей, что спать, есть и пить таблетки необходимо, Юля сильно раздражалась и требовала оставить ее в покое:
— Знаю, я должна быть сильной, но, когда смотрю на себя в зеркало, быть сильной не могу. Посмотри сам, на кого я стала похожа! Меня достали эти платки и шапки. Достала лысая башка. Достали эти отеки. Я хочу проснуться и всего этого не видеть и не знать. Я хочу без боли ходить в туалет. Я не хочу больше трястись от страха. Я не хочу сдавать литрами кровь. Не хочу подвергаться унизительным и болезненным процедурам. Я не хочу, чтобы отваливались руки, чтобы тошнило.
— Полный метаболический ответ на лечение. Полный метаболический ответ на лечение. Полный метаболический ответ на лечение…
— Что ты заладил?
— А то! Повторяй это, как мантру. Ради этих четырех слов можно и нужно терпеть. Тошнота, полумертвый кишечник, искусственно вызванная менопауза, сыпи, скачки температуры тела, страдающая ротовая полость, облысение, тахикардия, недомогание. — все ради четырех слов. Все не напрасно.
Один курс химиотерапии длился две недели: три-четыре дня Юля лежала в больнице под капельницами. Потом на неделю ее отпускали домой, приходить в себя. Но приходить в себя получалось с трудом, потому что на восьмой день курса необходимо было вернуться на Каширку и подвергнуться еще одной химиотерапевтической процедуре: на этот раз не капельнице, а быстрой внутривенной инъекции «Винкристина», после которой уровень лейкоцитов в крови обрушивался, как ветхое аварийное здание. От «Винкристина» Юля не могла пошевелиться. Лейкоциты приходилось искусственно поднимать израильским препаратом — «Теваграстимом», который кололи ей в плечи. Он здорово помогал, ставил на ноги за сутки-двое. Но иногда «Теваграстим» в больнице заканчивался. Ей прописывали российский аналог — «Нейпомакс», который не действовал на организм вообще никак. Тогда нам приходилось покупать спасительный «Теваграстим» самим. Не уверен, что вице-премьеру Российской Федерации Ольге Голодец известно что-либо о фундаментальной разнице между израильским «Теваграстимом» и отечественным «Нейпомаксом». Иначе она не обрекала бы на боль и страдания сотни тысяч людей своим предложением заменить большую часть импортных лекарств российскими аналогами.
Помимо этого Юле нужно было ежедневно пить иногда до тридцати таблеток. Моей жене прописали шесть таких курсов. Значит, впереди еще три.
Все это медленно, но верно начало сводить нас с ума.
По мере того как усиливалась депрессия моей жены, тяжелее становилось и мне. Все эти недели и месяцы я не отходил от Юли ни на шаг. И вот теперь мне впервые захотелось отойти в сторону, перевести дух. Я вдруг понял, что если прямо сейчас не переключусь на свои проблемы, на проблемы сына, да на что угодно, то просто сойду с ума, медицинская помощь потребуется и мне самому. Рак заполнил все мое существование, ни о чем другом не получалось подумать ни минуту. И это начало меня разрушать.
Но показывать это мое состояние жене было нельзя. Нужно понимать, что больной человек тут же принимает все на свой счет, у него возникает гипертрофированное чувство вины по каждому поводу, по каждому пустяку — и тогда проблем становится только больше. И эти проблемы погружают людей в еще более глубокую депрессию.
