Книга Не исчезай - Женя Крейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот и она о том же. О птице счастья. Роберт рассказывал о подобном, о жизни в Англии, о погоне за Синей Птицей счастья – или за Птицей Признания? Но там, в Англии, их было двое. Он нашел себе друга. У Любы нет друга. Но у нее есть Роберт.
А тогда, в Англии, их было двое никому не известных поэтов. Вернее, двое мужчин, которые хотели быть поэтами. Или хотели стать поэтами? А может, еще не поздно, думает Люба. Но ее не привлекает идея стать писательницей посмертно. Эдвард начал писать в тридцать шесть лет. Он был младше Роберта на четыре года.
Эдвард Томас родился почти сто тридцать лет назад в Лондоне, но так и остался валлийцем из Уэллса. Википедия сообщает, что он был одним из самых известных поэтов Первой мировой войны – войны, которая, по словам Клемансо, должна была положить конец всем войнам.
В стихах Томаса есть странность, что перекликается с необычностью стихов Роберта. Новый язык эпохи, страдающей немотой?
– Луба, почему бы вам не пойти учиться? Из вас бы вышел прекрасный преподаватель.
Джейк благодушен и расслаблен после обеда. Люба стояла у плиты весь день, чтобы порадовать гостей «русской кухней». Борщ, обязательные блины с икрой. Салаты-салатики. Закуски. Чай. Чтобы «принять как подобает». Учиться? Поздно. Все поздно.
– Вы читали «Улисса», Луба? Нескончаемость, очевидность… я бы даже сказал, беззастенчивость потока слов Джойса. Во всем – бесцельность. Бессмысленность, беспредметность жизни…
Ее пугает эта мысль. Все оправданно и понятно, должно быть понятно; она хочет, чтобы было понятно.
– Роберт Фрост так не думал, – произносит Люба робко. – Он требовал от людей – и от жизни – возмещения всех потерь, оправдания несправедливости своей судьбы. Я слышу его голос – между строк; голос, который откровенно вещает: жить и писать надо так, будто это важно, словно это имеет какое-то значение, – сказала и испуганно взглянула на профессора. Кто она такая, чтобы иметь свое суждение?
– Конечно же Фрост понимал, что ничто не важно и в конечном счете, перед последним порогом, никто никому ничего не засчитывает. И все равно писал. В этом его личный подвиг. Вам необходимо двигаться вперед, Луба. Ваш интерес к литературе очевиден, но это всего лишь страсть… Идите учиться, преподавать, пишите. Публикуйтесь, наконец! Жизнь пройдет мимо, а вы так и останетесь за бортом. Надо двигаться вперед. Иначе – болото.
– Джейк!
Это обидно. Неужели и он, как все?
– Луба, поэзия невесома, как невесома жизнь.
Люба ловит себя на мысли о бессмысленности поэзии. Как абсурдно занятие стихами. Все вокруг зарабатывают деньги, чтобы кормить семью… Сиюминутность и… необходимость такой жизни. Она оглядывает стол, чашки, остатки десерта – разрушенный тортик, коробка конфет, вазочка с халвой, которую так любит профессор… Джейк сочувственно склоняет свою большую голову и кладет руку на ее безвольно лежащую на скатерти ладонь. Кожа у него сухая, как бумага, тонкая, покрытая пигментными пятнами.
– Поэзией не зарабатывают на хлеб.
И это правда. Только в Советской России придворные поэты зарабатывали на хлеб с маслом, колбасой и икрой. В «странах свободного мира» поэзией не зарабатывают на жизнь. Крайне редко, уже после смерти поэта, его наследникам достаются какие-то гонорары…
– Луба, Фрост был едва ли не единственным из западных поэтов, кто сумел сделать из поэзии ремесло.
Что такое поэзия? Прихоть? Необходимость? Зачем и кому нужна? Люба вспоминает строки, к которым приравнивала все в своей судьбе, подгоняла под эти строки жизнь. Заученные в детстве. Затверженные, знакомые со слов мамы ли, отца… Не мысля гордый свет забавить… Бессонница. Гомер. Тугие паруса… Как жалко, что теперь зима… И комаров не слышно в доме… Среди других играющих детей… Есть в близости людей… На исходе, у последнего порога, потеряв память, дряхлой старушкой, она наверняка будет повторять эти слова, уже не понимая их смысла. Эта мысль не дает покоя – мысль о невесомости жизни, о невесомости, бессмысленности поэзии.
Есть ли в поэзии нравственность? А в математике? Между невесомостью поэзии и постоянством айсберга или реки – вселенная. Айсберг теряет себя, превращаясь в ледяную воду. Но как замедлен этот процесс! Река течет в океан, но русло ее, казалось бы, неизменно в рамках одной человеческой жизни. Как пересечь эту вселенную, да и нужно ли? Какова цена? Бродский говорил о холоде и эрозии неживой природы. Получается, что цена – нечеловеческий холод. Чтобы достичь тех высот искусства, к которым Люба стремилась, необходимо убить в себе все живое. Или нет? «Моя дорогая, вам не хватает самоиронии, – сказал бы Роберт. – Жизнь – это нисходящая метафора». – «Роберт, а как же тот единственный процент читателей поэзии?.. Как сказал Бродский? Который с ростом числа грамотных и читающих – Иосиф предчувствовал сетевую реальность? – должен увеличиваться экспоненциально, в геометрической прогрессии… Роберт! Это несправедливо! Получается, что наследники математического гения сегодня пользуются банкоматами, в технологии которых заложены математические формулы, а поэты могут надеяться на то, что строки их размножат на тысячи слоганов, раздерут на бесчисленное количество плакатов и названий, как размножили улыбку Моны Лизы, прилепив ее на целлофановые мешки, как разодрали на трели и легковесные напевы „Лунную сонату“, запустив в мобильные телефоны обрывки из Моцарта, Бетховена, Листа, Шопена, Шуберта, Грига… Таким образом, мы все участвуем в строительстве этой безумной цивилизации, даже когда пытаемся убежать от нее».
– Роберт, мой Роберт, прости, что я сомневаюсь в тебе! Прости меня, что я ищу ответы и не верю так, как хочу верить, стремлюсь верить! Во что? Какая разница во что… Лишь бы верить. Хотя бы и в поэзию.
Умеющие слышать называли его устрашающим поэтом. Бродский в том числе. Возможно ли торжество человека в этом мире? Фрост, увидевший в буколической природе врага, вряд ли верил в человека. Но сопротивлялся поэзией. Стремился к скорби и разуму – так сказал Бродский. Но скорбь противоречит жизни.
– Роберт, я не знаю, как называется то, что я испытываю к тебе… Разве это любовь? Нужда. Наверное, я needy… Как сказать по-русски? Нуждающаяся во внимании, поддержке? Эмоционально зависимая?
– Любочка, я уже говорил как-то… Тебе не стоит воспринимать себя так серьезно. В этом отчасти проблема в твоем творчестве. Записывай все. Все подряд. Иначе уходит, забывается. Но отстранись от себя – и записывай. «Я» не поддается описанию. Слишком объемно. Не двумерно, не трехмерно… Многогранно и постоянно меняется. Течет, как река. Ты, Люба, меняешься. Необходимо рассматривать себя, как явление. Оно, явление, поддается описанию.
– Я не понимаю… Роберт, почему твое американское чувство ужаса настолько странно для европейцев?
– Потому что мои ощущения, предчувствия чужды вам. В европейской литературе есть понимание того, что все уже описано, пережито… Американцу свойственно чувство библейского одиночества наедине с природой, с Богом, если хочешь. Который не менее страшен, чем природа. Nature и природа, надо сказать, не однозначные понятия. Как сказал Гете, природа – это живое одеяние Бога.
Внимание!
Сайт сохраняет куки вашего браузера. Вы сможете в любой момент сделать закладку и продолжить прочтение книги «Не исчезай - Женя Крейн», после закрытия браузера.
