Зайдя в лифт своего дома, я услышала тихий, но мужественный голос, попросивший меня придержать дверь. Это был тот самый немец. Я решила подружиться с ним, даже если актриса не проявляла ко мне никакого интереса. Самый что ни на есть невинный и беспечный шаг навстречу. Я думала, что просто веду себя дружелюбно. На нем была джинсовая рубашка с закатанными рукавами и черные джинсы, а его волосы были скорее седыми, чем светлыми. Теперь я поняла, что изучала его, а не ее. Его лицо все еще сохраняло красоту. Я поздоровалась, он ответил тем же и поинтересовался, как прошел мой день, на что я сказала: «Ох, этот город! Только и приходится, что крутиться и уворачиваться». Я сделала вид, что боксирую и бью кулаком воздух. Он рассмеялся. Я рассказала, что давно живу в этом здании и знаю, что на верхнем этаже сделали крупный ремонт. Спросила, как ему нравится результат. Я не стала объяснять, откуда мне известно, что он живет на верхнем этаже, а он не стал уточнять. Мы соседи, я видела его, он — меня, я — девушка, которая крутится и уворачивается, мы уже почти друзья. Он спросил, не хочу ли я посмотреть его квартиру, и я ответила: «В любое время». Он сказал: «Отлично, почему бы не подняться прямо сейчас?» Я не смогла придумать причину для отказа. Дома меня ничто не ждало, кроме холодильника, компьютера и медленной смерти.
Мы поднялись на лифте на верхний этаж. Я задалась вопросом, дома ли она, и задержала дыхание, пока он открывал дверь. Их квартира выглядела впечатляюще. Она явно принадлежала богатым людям. Богатым людям, обладающим вкусом, а кроме того, приверженцам минимализма. Мебели здесь было немного, но она вся выглядела дорого, прямо как европейские лакированные кожаные лоферы. Я разглядывала пол и окна: ведь ради этого меня сюда позвали. Полы покрывала плитка, окна были новыми, раздвижная дверь открывалась на балкон. В ванной комнате стояла ванна, в то время как у меня имелась только старая запятнанная душевая кабина. Каждая деталь сияла.
— Здесь очень дорого жить, впрочем, как и везде в этом городе. Не то что в Берлине, — вздохнул он.
— Еще бы, — согласно вздохнула я (хотя никогда не была в Берлине).
— Ну что, — сказал он, — вы здесь, и я тоже, что будем делать?
— О чем вы? — спросила я. Что он имеет в виду?
— Хотите чего-нибудь выпить? Или что-то еще? Мы же соседи, нам нужно лучше узнать друг друга.
Но тут я поняла, что ничего не хочу о нем знать. Меня интересовала только она. А он — просто придаток к ней. И все же я выпила с ним из вежливости.
Мы стояли на балконе, глядя на город, и он положил руку мне на талию, точнее, чуть пониже. Я позволила ему на минуту оставить ее там, в отместку за то, что та стерва проявила недостаточно энтузиазма по поводу моих туфель — тогда, в лифте.
А может, это ревность?
Но что насчет этого:
Пару недель спустя пошел дождь. Внезапный летний дождь, от которого ни один человек в здравом уме не станет прятаться. Капли дождя, поблескивая, скатывались вниз, волосы повисли мягкими мокрыми прядями, кожа стала влажной и сексуальной. Смеясь, я бежала под дождем. Я засиделась допоздна на работе: у меня был дедлайн, на который я забила, но тем не менее я закончила работу, все было сделано, и у меня кружилась голова. Больше никогда не придется думать об этом проекте. Может, это мой последний проект. Я представила себе, как увольняюсь с работы, представила, что у меня будет новая жизнь. Внезапность дождя позволила мне мысленно нарисовать себе другое будущее.
Когда-то я ждала ребенка, я вам про это рассказывала? Точнее, это был еще не совсем ребенок, это длилось всего несколько недель, он едва сформировался, только в общих чертах, — а потом его не стало. Я даже не знала, что была беременна. Не знаю, кто был отцом: на эту роль могли претендовать три человека. Мне было под тридцать — довольно скользкий этап в моей жизни, более скользкий, чем сейчас. Иногда я плачу, вспоминая об этом ребенке. И я ведь никогда особенно не хотела иметь детей. Только подумать обо всех сложностях — краткосрочных и долгосрочных, — а я даже не знала, кто его отец. Вряд ли я когда-нибудь займусь этими расчетами. Но я все равно плачу, потому что передо мной лежала дорога, по которой я могла пойти, но не пошла. Я плачу из-за потерянной идеи, потерянного замысла. А иногда — от мыслей о том, каким я была художником и какой могла бы стать моя жизнь, если бы я только продолжала заниматься творчеством. Я оплакиваю свою утраченную индивидуальность, свои возможности.
Так вот, тем вечером я бежала под дождем, у меня кружилась голова, я чувствовала себя счастливой и немного всплакнула, воображая себе другую жизнь, в которой я увольняюсь с работы. Я отчаянно напрягала разум, пытаясь представить себе, что же будет дальше: сделаю ли я паузу и просто буду путешествовать, пока не пойму, как поступить со своей жизнью, или перееду в небольшой городок в Нью-Гэмпшире к родственникам и останусь с ними, пока жива моя больная племянница, или посвящу свое время тому, чтобы сделать эту планету лучше, или перестану быть такой самовлюбленной. Найду ли я Бога, найдет ли Бог меня, буду ли я тихонько сидеть, ощущать, как вращается земля, глубоко дышать по утрам до тех пор, пока не почувствую себя спокойной, счастливой, уравновешенной и удовлетворенной?
Возвращаясь домой, я увидела ее — актрису. Она сидела на ступеньках у входа с промокшей сигаретой в руке; волосы беспорядочно рассыпались по плечам, по щекам стекала черная тушь — киногеничная донельзя. Она была босиком. Она не улыбалась, она не радовалась дождю. Напротив, она вся дрожала — не от холода, а потому что была совершенно разбита.
Я прошла мимо и поднялась по ступенькам: мы ведь враждуем, к тому же я не хотела ничего знать о ее проблемах. Но потом я подумала: ведь эта вражда воображаемая, и у меня самой бывает масса проблем. Я развернулась, спустилась по ступенькам, взглянула ей в лицо и поинтересовалась, все ли с ней в порядке.
— Не знаю, в порядке ли вообще кто-то из нас, — ответила она, изобразив пальцами кавычки.
Я рассмеялась. Она была ужасна. Она и ее немецкий парень просто кошмарны. Актриса из нее никудышная. Но она все равно прекрасна, и я так ей об этом и сказала:
— Я давно хотела вам сказать, что вы великолепны.
Вы подумаете, что для нее это не значило ровным счетом ничего, учитывая то, что она переживала, ведь у красоты есть свои границы, а потом ты все равно рыдаешь под дождем так же, как и все остальные. Но нет, это все равно важно, внешний вид имеет для нее решающее значение, и вот ее лицо светлеет, она польщена признанием и восхищением. Благодаря мне она почувствовала себя лучше, и мне от этого приятно.
Так что же это все-таки? Обычная одержимость, повышенный интерес, платоническая любовь или ревность, или это просто человечность, попытки установить контакт и желание общения с этой женщиной, актрисой, личностью, чтобы она почувствовала, что ее замечают и знают?
Я оставила ее и зашла в лифт. С меня капало, я вся таяла. Я поняла, что тоже хочу признания, чтобы меня кто-то заметил. Что, если снова заняться искусством? Что, если просто так и сделать? Это ведь то, что я люблю больше всего на свете, чего мне больше всего не хватает. Мне так долго казалось, что мне уже никогда не наверстать упущенное, но сейчас я осознала, что наверстывать нечего. Дело лишь в том, что я решу создать. «Еще есть время, — подумала я. — У меня еще столько времени впереди».
