Гантер понятия не имел, в чем дело, но ему стало так дурно, что, обезумев, он поднес обугленный металлический круглый предмет, вроде тарелки, к губам и попробовал его надкусить.
— Что ты делаешь?
От неожиданности Гантер вздрогнул и выпустил обломок церковного быта из рук. Он увидел подростка лет семнадцати, высокого, красивого, с черными волосами и большими карими глазами. Подросток был одет точь-в-точь как Гантер — в джинсы, футболку и расстегнутую рубашку. Он вышел из-за большого камня и теперь растерянно стоял посреди развалин.
— Ты что, следил за мной? Я думал, я здесь один, — Гантер почему-то забеспокоился.
— Я уснул… за этим камнем. А потом увидел тебя. Ты чуть зубы себе не сломал… Извини.
— Да…
— Я Армель, — парень протянул руку.
— Гантер, — они пожали друг другу руки.
— Ну, я пойду, Гантер…
Армель отвернулся и сделал несколько шагов, прежде чем Гантер его остановил:
— Подожди! А почему ты здесь спал? Ты был здесь прихожанином? Я тебя не помню.
— Нет. Не был.
Армель повернул голову, снова взглянул на Гантера, и Гантер что-то почувствовал.
— Мне просто надо где-то переждать… какое-то время.
— Тебе некуда пойти? У тебя нет дома?
— Я не могу пойти домой. Меня там найдут.
Гантер встрепенулся.
— Ты сделал что-то плохое?
Армель кивнул и пошел прочь.
— Стой! Ты можешь… переждать у меня дома… какое-то время.
Гантер не знал, зачем он это сказал и зачем они с незнакомым парнем теперь, озираясь, идут по улицам, едут в метро, молча ждут поезда на станции, чтобы пересесть, снова идут, почти маршируют в ногу, кварталы меняются, Париж на глазах становится Парижем, образ руин остается позади, и возникает в голове маленькое световое окошко, опровергающее конечность надежды.
Дома Гантер сделал чай и бутерброды. Бутерброды его успокаивали. Усадил Армеля на диван. У Армеля слипались глаза.
— Я это не специально. Не специально. Я не хотел. Они говорили, что против насилия, что борются с теми, кто хочет воевать, кто против истинного Господа… С теми, кто разрушат мир, в котором мы живем. Они говорили, что оставят всех в нищете, только свои законы будут чтить, доведут мир до страшной войны, все уничтожат… Я не хотел, чтобы кто-то пострадал. Я думал, там никого нет. Я не специально… У меня голова кружится…
Армель сделал всего два глотка и провалился в обморочный сон.
Гантер еще в Пантене все понял, но почему-то решил оставить осознание на потом. Армель выглядел беззащитным, напуганным и словно лишенным самого себя. Гантер верил тому, что видел, а думать об этом упрямо не хотел.
— Нет, — сказал отец Герр, вернувшись из полиции домой, — ни за что. Забудь об этом.
Они сидели на кухне и собирались обедать.
— Но он… ничего не сделал… им управляли. Посмотри на него! — беспомощно пролепетал Гантер.
— Откуда ты знаешь? Да и как тебе в голову взбрело? Что ты в этом понимаешь? Они все убийцы, изверги, уроды. Я немедленно позвоню в полицию.
— Нет. Папа. Подожди. Ты подумай, папа, он подросток, он попал в беду, в плохую компанию. Такое ведь случается. Бывает, что молодые люди начинают наркотики принимать или делать еще что-то плохое из-за дурного влияния. Это же не значит, что они плохие. Надо их просто вытащить. Наставить. Ты же священник! Ты мог бы помочь ему, — Гантеру казалось, он рассуждает убедительно.
— Нет! — закричал отец, хлопнув кулаком по столу. — Я не стану помогать убийце!
— Почему? Он не знал, что в церкви кто-то был, он не хотел, — Гантер тоже кричал.
— Потому. Это табу!
— Чье?
— Мое. Твое. Это табу для любого нормального человека. Сколько ты знаешь этого парня? Два часа? Откуда ты знаешь, что он одурманен, что его кто-то испортил? А даже если это и так, откуда ты знаешь, что он раскаивается?
— Я же тебе говорю: он сказал, что не хотел. Ну, папа, он же молодой парень, дай ему второй шанс! Он может начать новую жизнь! — Гантер чувствовал, что его слова и тон становятся все менее убедительными.
Нет. Не бывает никакой новой жизни. Жизнь одна. Надо отвечать за свои поступки.
Отец Герр достал из кармана айфон и положил перед собой на стол.
— Папа, если ты позвонишь, я закричу, Армель проснется и убежит.
— Я не дам ему убежать. Он преступник. Террорист. Знаешь, как важна последняя треть ночи для нормальных верующих мусульман? Всевышний Аллах в Коране говорит: «Только малую часть ночи предавались они сну, а уже на заре они молили о прощении». А эти… Прямо перед зарей.
— Но папа!
— Нет!
— Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших, — проговорил Гантер. — Папа, прости этого парня во имя Иисуса Христа.
Отец Герр слегка побледнел. Он как наяву вдруг увидел свою супругу в домашнем платье и покойную мать, и мать своей супруги, и свою тетушку: все они суетились в спальне и говорили, мол, не стоит оставлять второго ребенка, потому что денег нет, нет места в доме, словом, второго ребенка просто не потянуть. Супруга воспринимала доводы совершенно спокойно и даже почему-то соглашалась, хотя согласна не была. Только тетушка, маленькая, худенькая и почти прозрачная, совсем старая — молила родственников не брать греха на душу. Отца Герра тогда еще не рукоположили, но тетушка знала, как сильно он верует в Бога, и потому решилась прибегнуть к маленькой уловке, сказала отцу будущего ребенка: «Заклинаю тебя не делать этого во имя Иисуса Христа». А он разъярился, как скотина, и ударил старушку по щеке: «Не смей шантажировать меня Христом».
— Хорошо. Давай попробуем. Ну, что ты стоишь? Давай разбудим его и поговорим.
Гантер улыбнулся, словно не было ночи, не было взрыва, а время отматывалось назад и меняло прошлое.
— Спасибо, папа.
Они вместе открыли дверь в большую комнату. Гость ушел по-английски.
Спустя два дня Армель появился в новостях. Он пырнул ножом полицейского, пытавшегося задержать его на границе, застрелил сотрудника аэропорта, а в тюрьме заявил, что ни минуты не жалеет о содеянном.
* * *
Доктор Зольцман не имел ни малейшего понятия о том, что чувствует. Ему, пожалуй, хотелось снять медицинский халат, уехать куда-нибудь в загородный дом и сидеть там в кресле на крыльце или на веранде в компании с ящиком пива. И не бриться, и не мыться, и ни с кем не разговаривать. Вот и все.
Он привык справляться со сложностями, с такими случаями, за которые никто не берется. Он так хотел вылечить Васю Петрова, что совершенно забыл свою любимую заповедь:
