Я и сейчас затруднилась бы сказать, когда почувствовала себя в Малом театре «своей». Спокойных дней не было: требовалось постоянно доказывать: «Я могу!»
Все у меня было в Малом — яркие взлеты, затяжное молчание, радость успеха и отчаяние… Словом, все, как в жизни…
Я любила выезжать на гастроли вместе со своим театром. В стране не было крупных городов, где бы мы не побывали.
Неожиданной для меня оказалась поездка в Одессу. После спектакля служащая театра привела ко мне в уборную мужчину:
— Элина Авраамовна, вас спрашивают…
Присмотрелась: боже мой, Харченко, тот самый молодой солдатик из моего военного прошлого! Судьбе было угодно в третий раз устроить нам встречу! Вася узнал из афиш о наших гастролях, увидел мое имя и пришел в театр. Он куда-то срочно уезжал и буквально умолял навестить его маму. На следующий день Вася привез меня к ней, а сам попрощался…
Не могу забыть комнатку мамы Василия. В огромном количестве вышитые белые салфетки, на стульях и диване — вышитые чехлы, семь слоников вереницей, белоснежная чистота! Мама Васи приняла меня, как родного человека, не знала, где посадить и чем угостить. Вновь и вновь благодарила за то, что я спасла на фронте ее сына.
Я смущалась. Мне казалось, что не стоит такой горячей благодарности мой поступок, который в годы войны был естественным — тысячи людей отдавали свою кровь раненым. Но после этой встречи я почувствовала себя просветленной, забылись театральные обиды, я решила, что сделаю все, чтобы не сойти с дистанции, и не дам, не позволю загнать себя в тень уже признанных звезд. Жизнь дала мне шанс, и я не упущу его.
Работа в Малом театре целиком поглотила меня, но я не хотела расставаться и с кино. В творчестве я «жадная».
Мне поступало много предложений сниматься в разных фильмах, студии присылали сценарии на прочтение. Я не привередничала — просто выбирала по душе и сердцу.
Однажды, уже на пятом году работы в Малом театре, киностудия «Ленфильм» предложила мне сниматься в картине «Все остается людям». Режиссер был москвич — Георгий Григорьевич Натансон, а директором фильма — Тамара Ивановна Самознаева, которую я знала по работе над «Неоконченной повестью». Может быть, именно Тамара Ивановна и назвала мою кандидатуру на роль в новом фильме — точно не знаю.
Как обычно, на роль Ксении Румянцевой претендовали несколько актрис, профессионально хорошо подготовленных, с прекрасными внешними данными. Ксения была «строгой» красавицей — это явствовало из пьесы С. И. Алешина. Она работала сотрудницей научной лаборатории, которая занималась серьезными физическими изысканиями. В это время физики и их работа были у всех на устах — эта наука приобрела большую популярность. Издавались книги о физиках, сборники анекдотов («Физики шутят») и т. д.
Снимали фильм в Дубне, в зале, где находился синхрофазотрон. Мне стало очень смешно, когда я увидела красные флажки ограждения, предупреждавшие, что за них заходить опасно. Я ведь понимала, что излучение нельзя «отрезать» флажками: до этой черты воздух опасен, а здесь — уже нет. Очень веселилась, но постаралась не показать, что поняла наивные шуточки хозяев, гордившихся своей действительно опасной работой.
Фильм получился хороший. И главное было не в модной теме, а в том, что в нем в роли академика Дронова снимался Николай Константинович Черкасов, с которым я давно была знакома и поддерживала хорошие отношения. Я уже рассказывала, как летела с Черкасовым в одном самолете в США и как он снимал у меня боль в ушах.
Но то был житейский случай, а мне очень хотелось посмотреть на Черкасова в работе. Не для подражания, а для понимания. Моя роль мне не слишком нравилась, но ради общения с Черкасовым я была согласна на все. Вообще я заметила, что, если мне удавалось в кино или в театре трудиться вместе с замечательными мастерами, мой творческий диапазон расширялся. И я старалась быть на всех съемках Николая Константиновича. Надо мной беззлобно подшучивали: мол, я влюблена в него. А я просто у него училась. Моя «влюбленность» была особого рода — обожание мастера ученицей.
Время во многих отношениях было сложным, но мне работалось очень хорошо. В фильме снимался и Андрей Попов, талантом не уступавший своему отцу — известному режиссеру и теоретику кино Алексею Дмитриевичу Попову. Он играл роль отца Серафима — непреклонного оппонента беззаветно влюбленного в науку академика Дронова. Черкасов и Попов составили изумительную актерскую пару.
Фильм «Все остается людям» получился хороший. За роль академика Дронова Николай Константинович получил Ленинскую премию.
О фильме много писали в прессе, и в основном отзывы были положительные. Это стало открытием новой темы, которую начали успешно развивать другие сценаристы и режиссеры. Вспомните хотя бы «Девять дней одного года»… Я потом немало думала о том, что действительно все остается людям: и великие открытия, и трагические последствия некоторых из них. Но тогда я совсем не задумывалась, что оставлю людям сама.
Любить и страдать
По меркам нашего времени я долго не выходила замуж. Это тревожило родителей, удивляло моих друзей и знакомых. А порою порождало и нелепые слухи. Было бы неправдой написать, что у меня не было увлечений, естественных для моего возраста и моей профессии. Но это были именно увлечения, которые появлялись, исчезали, не оставляя следа в моем сердце.
На многих встречах со зрителями мне задавали такой вопрос: «Что значит в профессии актрисы любовь?» Я, конечно, тут же поправляла: актриса — женщина, и для нее любовь значит то же, что и для других женщин. У каждой это чувство — свое…
Вера людей в силу любви безгранична. И эту прекрасную веру я разделяла всегда. В войну в госпиталях я видела много горя и крови. Но видела и другое: как письма от любимых женщин буквально вливали в тяжело раненных, искалеченных людей целительные силы…
Любовь актрисы — особая тема. Это собственный опыт, собственные эмоции, собственное понимание жизни. Кто-то любит сердцем, а кто-то — умом. Умом я никогда не любила. Я — импульсивный человек. Скажем, я не контролирую себя на сцене. Не испытываю ни боли, ни неловкости, ни неудобств, ни чего-то еще — этого не может быть у меня, потому что образ, в котором я живу, не позволяет этого чувствовать! Бывает, у меня что-то очень болит, но на сцене я этого не ощущаю.
Однако в реальной жизни все по-иному. Неразделенная, горькая любовь — жуткая, тяжкая болезнь, которую излечивает только время. Нет, я говорю неправильно: любовь излечивают поступки того лица, которое вызвало это чувство. Иного «лекарства» нет… Дурные, некрасивые поступки рождают осознание того, что боль и горе были придуманы, что они не истинные, только похожи на настоящие и растворятся в течение жизни.
Любой человеческий жизненный опыт очень влияет на все, что ты делаешь. Я говорю не только об актрисах. Это же касается и актеров — холодным, расчетливым людям нечего делать на сцене. Когда мы набираем учеников, то смотрим же на их манеры, темперамент, речь, сообразительность, пытаемся угадать характер. И если в глазах есть мысль, она обязательно проявится.
