— Вы не знаете, товарищ следователь, что такое шоферская жизнь. Платят копейки, а требуют — во!.. Признаюсь честно, сделал вчера левую ездку. До Дрогобыча и обратно. За пятьсот рублей…
— Вот это ближе к истине. Мы знали, что вы были в Дрогобыче — ваша машина зарегистрирована там на КП. Где высадили пассажиров?
— На автобусной станции.
— А у нас есть сведения…
— Врут! — Шурка прижал руки к груди. — Честное слово, на автобусной станции.
Петр понял: Жарков говорит правду. Солгал раньше, когда сказал, что на КП у всех, в том числе и у Сливинского, проверяли документы. Интересно, станет ли отказываться и сейчас?
— Автоинспектор младший лейтенант милиции Боровиков показывает, — он пристально смотрел Шурке в глаза, — что в кабине вашей машины сидела только одна женщина. В будке же — он не осматривал ее, а только заглянул — никого не было. Как прятали этого так называемого мужа Радловской?
Дальше выкручиваться не было смысла, и Шурка признался:
— Под мешками из–под сахара.
— Вот как, Жарков! Помогли сбежать государственному преступнику.
— Ей–богу, — чуть не заплакал Шурка, — я думал: обычный вор… Очистил квартиру и рвет когти.
— Расскажете об этом на суде. — Петр вызвал конвоира: — Уведите!
Пошел к Левицкому. Полковник поинтересовался результатами допроса Жаркова.
— Обыкновеннейший пройдоха, — сказал Кирилюк, — готовый за деньги на все. Высадил их на автобусной станции в Дрогобыче. Должно быть, говорит правду: он теперь ради собственной шкуры продал бы их дважды и глазом бы не моргнул.
На столе у Левицкого — большая карта. Полковник подозвал Петра:
— Как думаешь, почему они поехали в Дрогобыч?
Кирилюк провел пальцем по линии государственной границы в районе Бескид:
— Сливинский оттуда пришел, туда и хочет податься. Горы, леса, банды, особенно здесь. — Он обвел часть территории Польши.
— Правильно, — прищурился Левицкий. — Ну–ка, теперь вместе пораскинем мозгами. Сливинский сбежал из города вместе с Ядзей Радловской. Судя по всему, испытывает к ней какое–то чувство. Не означает ли это, что он хочет взять ее с собой за рубеж?
— Ни в коем случае! — сразу ответил Кирилюк. — Сливинский — человек энергичный и умный, мы это почувствовали на собственной шкуре. Безусловно, знает, что перейти нашу границу — дело опасное, сложное и требует физических сил и, если угодно, незаурядного мужества. Будет ли он рисковать чемоданом, я уж не говорю о собственной его голове, ради Ядзи? Тут не может быть двух мнений!
— А вывод? Какой ты можешь сделать вывод?
Кирилюк походил по кабинету, заложив руки за спину.
— Радловская нужна Сливинскому как ширма, как спасательный круг. Теперь он сидит вместе с ней где–то под Карпатами и пытается установить связь с людьми, которые переведут его через границу. Как только установит связь, бросит Радловскую и уйдет в Бескиды.
— Ну и что же?
— Нам надо взять его до того, как свяжется с бандитами. У нас прекрасный ориентир — Ядзя… Ее фото будет у каждого участкового уполномоченного милиции, а это такая женщина, на которую нельзя не обратить внимания.
— Вот я и хотел бы, чтобы ты со Ступаком занялся Радловской. Поговори с ее подругами и знакомыми. Пока будем ждать Ядзиного письма в Станислав, которого, кстати, может и не быть, должны сами найти ее след.
Одноэтажный домик поблизости от Бориславского шоссе утопал в зелени: если кто–нибудь и нашел бы щель в аккуратно покрашенном деревянном заборе, все равно ничего бы не заметил — под забором росли густые кусты смородины и крыжовника.
Сливинский знал, что делает. С хозяином дома у него были давние связи: сначала — по ОУН, потом — по гестапо. Поэтому–то, обсуждая с Романом Шишом запасной вариант перехода через границу, и назначил место встречи именно в Трускавце. Мог отсиживаться тут, за высоким забором, сколько угодно — Мирон Чмырь так же не заинтересован в его провале, как и он сам.
На автобусной станции в Дрогобыче, куда их привез Шурка Жарков, Сливинский быстро договорился с шофером эмки, который скучал, высматривая пассажиров, и тот довез их до Трускавца.
Чмырь встретил пана Модеста не то чтобы радостно, но и без враждебности. Знал: все равно никуда не денешься — придется дать приют старому коллеге. Притащил кровать в комнату, имевшую отдельный выход через веранду в сад, и поставил единственное условие: никуда из усадьбы не выходить. Мол, курортников никогда не держит, все к этому привыкли, и появление посторонних лиц может показаться подозрительным. Это устраивало пана Модеста. Он был уверен, что работники госбезопасности разыскивают его и, кто знает, возможно, доискались до его связей с Ядзей. Ее фотографии, возможно, уже находятся в милиции, а милиция тут работает, говорят, не так уж плохо.
Через день Чмырь ходил на почту, узнавал, нет ли письма на его имя. Сливинский не очень нервничал, так как был убежден: человек, давший телеграмму в город, напишет и сюда.
В первый же день их приезда Ядзя вспомнила, что еще не ответила подруге, которая собиралась приехать к ней в гости. Решила написать открытку. Сливинский согласился: если подруга не застанет Ядзю, то пойдет к ней на работу, начнет расспрашивать… Все это не входило в планы папа Модеста. Ядзя написала несколько слов: мол, поехала в отпуск, вернусь — напишу. Без обратного адреса. Сливинский внимательно прочитал, отдал Чмырю, чтобы тот бросил в почтовый ящик.
Дни тянулись, похожие один на другой…
Ядзя начала капризничать — привыкла к обществу, ресторанам, кино, вечеринкам со щедрыми мужчинами, которые ухаживали за ней, а тут сад, цветы, высокий забор и даже радиолы нет. Читать Ядзя не любила. Сначала помогала жене Чмыря — толстой, неповоротливой женщине — готовить обеды, училась варить борщи и делать острые домашние блюда, но вскоре все это ей надоело, и Ядзя начала подбивать Сливинского пойти днем, когда Чмырь на работе, в ресторан. Тот схватился за голову, но сразу нашел выход: подарил Ядзе золотые часы, которые Хмелевец стащил у Валявских. Не хотел этого делать — часы дорогие, швейцарские, но что поделаешь с глупой женщиной!
Ядзя обрадовалась, успокоилась на денек, однако скоро снова взялась за свое. Как–то пан Модест поймал ее на том, что она подтащила к забору лестницу и пыталась выглянуть на улицу. Пришлось расстаться ему с рубиновой брошью. И тут, к счастью, Сливинский открыл, что Ядзя — страстная картежница. Заказал Чмырю новую колоду, и теперь чуть не весь день просиживали на веранде за картами.
Через три дня они уже не разговаривали. Смотрели друг на друга злыми глазами, сидели по разным углам веранды, вроде бы занятые каждый своим делом — пан Модест читал, а Ядзя вязала чулок.
Чмырь вернулся с работы (служил кладовщиком курортторга) и принялся чинить ступеньки крыльца, его толстуха лениво покачивалась в кресле. Звонок, подвешенный над калиткой, вдруг запрыгал, из конуры выскочила овчарка. Она захлебнулась от злости, только рычала и хрипела, натягивая тяжелую цепь.
