— Но сегодня просните его поскорее — сейчас — будьте так хорошо?
— Совершенно невозможно, — сказала Кейти. — Если оставите письмо, я прослежу, чтобы его светлость получили его за завтраком вместе с утренней почтой. — «Кроме того, — добавили ее глаза, — долой Францию!»
— Ну вы чудны, чудны вы, малышка! — воскликнула Мелизанда.
Кейти попятилась и хлопнула дверью у нее перед носом. «Просто маленькая императрица», — заметили императоры.
Француженка воздела руки и воззвала к небесам. По сей день она считает, что в Оксфорде все бонны безумны, без ума и в безумии.
Она посмотрела на дверь, на оставшиеся вместе с ней за дверью ведро и щетку, на письмо. Она решила бросить письмо в почтовую прорезь и доложить мисс Добсон.
При виде выпавшего через прорезь конверта Кейти скорчила Мелизанде гримасу, которая изумила бы императоров, не будь дверь непрозрачной. Вернув себе достоинство, она подобрала сей предмет с коврика и изучила его, не приближая к лицу. Конверт был надписан карандашом. Кейти скривила губы, глядя на дерзкий, размашистый почерк. Впрочем, вероятно, любой почерк Зулейки подтвердил бы худшие ожидания Кейти.
Ощупывая конверт, она гадала, что эта злосчастная женщина имела сказать. Затем сообразила, как легко было бы над кипевшим в кухне чайником раскрыть конверт и постичь его содержимое. Но этот ее поступок никак не повлиял бы на ход трагедии. Потому боги (пребывавшие в артистическом настроении) ее подвигли не лезть не в свое дело.
Перед завтраком письма, прибывшие по почте, она по обыкновению положила на столе герцога аккуратным прямоугольником. Письмо Зулейки она бросила вкось. Позволила себе эту роскошь.
А он, письмо увидев, позволил себе роскошь сразу его не открывать. Каково бы ни было его содержание, оно созвучно будет его веселой злобе. С каким стыдом и ужасом он на это письмо посмотрел бы несколько часов назад. А теперь то была лакомая безделица.
Глаза его остановились на черных лакированных сундуках, в которых хранились одеяния Подвязки. Во время ночных бдений, когда он думал, что никогда впредь не носить ему эти одеяния, их вид был ему гнусен. Но теперь!..
Он вскрыл письмо Зулейки. Оно его не разочаровало.
Дорогой герцог, простите, простите меня, пожалуйста. Слов нет, как мне стыдно за вчерашнюю ребяческую шалость. Это, конечно, была она, и только, но меня мучает ужасный страх, что вы могли решить, будто я разозлилась, потому что вы собрались нарушить обещание. Ваши намеки на такую возможность меня действительно задели и разозлили, но расставшись с вами, я сразу поняла, что вы шутили, и тоже посмеялась, хотя шутка была нехорошая. А потом, отчасти в отместку, хотя сама не знаю, что меня дернуло, я с вами сыграла идиотскую шутку. Отвратительно после этого себя чувствую. Пожалуйста, приходите как можно раньше, скажите, что простили. Перед этим, пожалуйста, меня отчитайте, доведите до слез — хотя я уже полночи проплакала. Если вздумаете совсем вредничать, можете меня дразнить за то, что не поняла шутку сразу. А потом перед ланчем с Самим Маккверном покажите мне колледжи и все такое. Извините почерк и карандаш. Пишу, сидя в кровати. — Ваш Искренний друг,
3.Д.
P.S. Пожалуйста, сожгите это.
Последнее предписание герцога совсем развеселило. «Пожалуйста, сожгите это». Бедняжка дорогая, какая скромная и блестящая дипломатичность! Ведь она ничего, ни слова не написала, чтобы себя скомпрометировать в глазах коронерского жюри! Определенно, она этим письмом должна гордиться! Оно со своей задачей справляется как нельзя лучше. Это и придавало ему трогательную нелепость. Герцог представил себя на ее месте, «сидя в кровати», с карандашом в руках: объяснить, утешить, убедить, обязать… Будь на его месте другой — тот, чью любовь она не убила бы своим поступком и кого можно было взять на испуг, — это было бы великолепное письмо.
Он откушал еще мармелада и налил чашку кофе. Ничто, подумал он, не сравнится с волнением, которое чувствуешь, когда тебя держит за простака та, кого держишь в кулаке.
Но за этой иронией скрывалась (лучше было ее не замечать) другая ирония. Он прекрасно понимал, в каком настроении Зулейка совершила вчерашний поступок; но предпочитал принять ее объяснение.
Так что официально он ее не обвинял ни в чем, кроме ребячества. Но выбранный им вердикт не подразумевал снисхождения к подсудимой. Вопрос был в том, как больней осуществить наказание. Какие именно в письме подобрать слова?
Он встал с кресла и заходил по комнате, проговаривая:
— Дорогая мисс Добсон — нет, моя дорогая мисс Добсон, очень Жаль, но не смогу к вам явиться: у меня утром две лекции. Они скучны, тем приятнее будет потом встретить вас у Самого Маккверна. Хочется сегодня повидать вас побольше, поскольку вечером будет гребной банкет, а завтра утром, увы! еду на машине в Виндзор на эту треклятую инвеституру. Между тем, почему вы просите прощения, когда прощать нечего? Кажется, мой, а не ваш юмор требует разъяснений. Мое предложение ради вас умереть было такой же шуткой, как предложение пожениться. Так что это мне следует извиняться. Мне в особенности, — говорил он, в кармане жилета трогая сережки, которые она ему подарила, — стыдно за одно. Не следовало принимать ваши сережки — по крайней мере, ту, которая по мне преждевременно погрузилась в траур. Поскольку не знаю, как ее отличить, прилагаю обе и надеюсь, что скоро они снова сделаются прелестно несходны… — Ну и что-то в этом роде… Погодите! Не веселее ли будет не только произвести этими словами впечатление, но и его увидеть? Зачем посылать Зулейке письмо? Он откликнется на ее вызов. Он к ней поспешит. Он схватил шляпу.
Впрочем, он заметил, что в такой спешке отчасти теряет самоуважение. Успокоившись, он медленно подошел к зеркалу. Там он аккуратно поправил шляпу и осмотрел себя с разных сторон, серьезно и строго, как человек, которому предложили нарисовать собственный портрет для галереи Уффици. Он должен быть достоин себя. Зулейка заслужила наказание. Грех ее велик. Она жизнью и смертью решила потешить свое тщеславие. Однако следует отстоять добродетельное, а не унизить подлое. Герцог вчера был ее куклой, марионеткой; теперь он перед ней явится в образе ангела мщения. Тот, над кем боги смеялись, стал теперь их служителем. Их служителем? Их господином, потому что он теперь сам себе господин. Они хотели его погубить. Они любили его и хотели забрать молодым. Эта Добсон была всего лишь орудием в их руках. Они с ее помощью к нему почти подобрались. Но нет! Сейчас он с ее же помощью им преподаст урок.
Сотрясаясь от хохота, боги склонились из-за грозовых облаков, чтобы лучше его видеть.
Он отправился в путь.
На хорошо вымытом крыльце его остановил мальчик в форменной одежде, принесший телеграмму.
— Герцог Дорсетский? — спросил мальчик.
Вскрыв конверт, герцог увидел послание с полем для оплаченного ответа, отправленное из Тэнкертона. Вот оно:
Большим сожалением сообщаем вашей светлости вчера две черные совы прилетели сели на крепостные стены всю ночь ухали на рассвете улетели не знаем куда ждем указаний
