Подсчет был сделан быстро: двадцать тысяч легионеров – это те, которых не прислал Октавиан, нарушив их договоренность, и тридцать тысяч обученных военному делу людей, которых он потерял в бою с парфянами. С того времени он так и не смог «восстановиться». Или хотя бы пополнить резервы, несмотря на то что по всей Азии собирал изгнанных италиотов, чтобы сделать из них легионеров, и переучивал оруженосцев в боевых солдат… Из-за этого он постоянно терял своих воинов; Армению, богатую Армению он удерживал ценой медленного кровоизлияния – пусть небольшого, но постоянного. И если войну все же объявят (он пока не желал размышлять о будущем и думал только о добровольцах), нужно будет отвести армянские легионы к берегу. Их генерал Канидий уже там, на острове, готов принять командование пехотой; как только они вместе поплывут к Греции, Армения перейдет на сторону Парфии. Куда она уже так долго склоняется…
Теперь дорога в Индию для него была закрыта. Рухнула дионисийская мечта. Неужели бог радости, Лучезарный, решил отвернуться от него?
Он хлопнул в ладоши:
– Всем фалернского вина! Известно ли вам, друзья мои, что в своих гнусных письмах Турин утверждает, что мой разум «затуманен парами мареотика[113]»? Мареотика! Да за кого он меня принимает? Чтобы я пил египетское вино? Это же бурда! Бедный Октавиан! Он даже не способен отличить нарбонское вино от хиосского! Пускай нам принесут выдержанное фалернское, нектар прекрасной Италии, «чистый и бодрящий ликер, произошедший от античного вина»… И пусть мне пришлют моих флейтисток! Приведите нам самых развратных, Брисеиду и амазонку Синтию! А «голубчиков»? Нам также понадобятся «голубчики», сладкие детки для Марка Тиция! Постойте, я сейчас покажу вам мое последнее приобретение, пару близнецов благородных кровей, достойных богов! Приведи их, Мардион.
Под огромный тент столовой привели двух мальчиков четырех-пяти лет с огромными голубыми глазами и черными кудрями; губы и скулы им подкрасили розовым, головы украсили венками из маргариток, сиреневые туники подпоясали так высоко, что были видны их попки; держась за руки, они подошли к Царице и целомудренно склонились перед ней.
– Небесное видение! – воскликнул Планк, не в силах отвести взгляд от маленьких круглых попок.
– Держи себя в руках, Планк! Я еще не принял товар! Подойди, молодой Гефестион, не бойся. И ты тоже, мой Патрокл… Посмотрите, как они похожи! Станьте спиной друг к другу, дети мои. Никакой разницы в росте! Полюбуйтесь, какая у них белая кожа – так и хочется лизнуть ее, как молоко. Дай мне руку, маленький Патрокл, я попробую ее на вкус: о, «сладкое белое молоко коровы, которую еще не испортило ярмо»… А их волосы? У них обоих такие мягкие, шелковистые волосы – идите, потрогайте, вы никогда в жизни не гладили подобного меха. А густота локонов – тяжелые, словно гроздья винограда! Два Купидона! Рождены самой Венерой! Конечно, они дорого мне обошлись – двести тысяч сестерциев! Есть хоть один царь во всем мире, который может похвастать рабами-близнецами такого качества?
Дейотар, царь Пафлагонии, подобострастно согласился. Таркондимон, царь Верхней Киликии, щупал их свежую плоть и возбуждался. Богуд, царь Мавретании, аплодировал.
– Ладно, я разыграл вас, – произнес Антоний, заранее довольный эффектом, который произведут его слова. – Меня облапошили, словно напали и ограбили в темном лесу. Вместо двух близнецов я купил одного сирийца и одного гельвета[114]!
Все вскрикнули, не в силах опомниться, а затем стали возмущаться.
– Приведи торговца, Мардион!
Старый евнух дал знак страже Клеопатры, и те втолкнули под тент белобородого старика со связанными руками.
– Ну что, торговец задницами? Ты и не думал, что я могу провести небольшое расследование, дурья башка! Но я всегда навожу справки, когда это того стоит! Гефестиона, маленького сирийца, ты четыре года воспитывал в Апамее[115], и я не знаю, для кого ты его растил; а своего Патрокла ты нашел десять месяцев назад на рынке в Смирне, тебе его переуступил торговец из Коринфа[116], после того как он купил его у галльского сутенера. Для тебя, негодяя, это была неожиданная удача! Ты уже долго подбирал пару Гефестиону, ведь продать сладких детей парой намного выгоднее, чем поодиночке! Ты одинаково их причесывал, учил подражать друг другу, наказывал по любому поводу, и оставалось только найти простофилю… А сейчас верни мне деньги, бездельник!
– Убей его, Марк! – раскричались цари.
– Не довольствуйся деньгами, – вторили военные, – распни этого подлеца, пусть его забьют до смерти. Высечь его, высечь его!
С расширившимися от ужаса глазами дети прижались друг к другу, словно братья. Марк Антоний жестом велел им приблизиться к обеденному ложу:
– Не бойтесь, мои милые. Император защитит вас. Никто вас не тронет. Просто ваш злой хозяин вернет мне мои динары…
– Император, ты, безусловно, имеешь полное право требовать отмены этой сделки, – произнес бородатый старик таким тоном, что все мигом затихли. – Дети рождены не от одной матери, это так, и в торговле всегда есть место мошенничеству… Ладно, давай поступим так: ты возвращаешь мне ребятишек, я возвращаю тебе деньги, и мы в расчете. И незачем меня сечь, тем более в таком возрасте! Ты не злой, все это знают… Однако прежде чем требовать долг, подумай хорошенько: не слишком ли это заурядно, мой господин, – использовать настоящих близнецов, если можно иметь столь похожих детей из двух разных стран? Помимо того что эти малыши красивы, девственны и хорошо обучены, их поразительная схожесть (поразительная именно потому, что случайная) обеспечит тебе настоящий престиж в Риме… Автократор, послушай робкого совета недостойного старика: ничто в мире не приносит такого удовольствия, как красота (и он, подлец, осмелился бросить горящий взгляд в сторону Клеопатры!). Оставь себе моих прекрасных мальчиков и позволь твоим грязным динарам замарать руки жалкому подобию купца, коим я являюсь…
Антоний разразился хохотом:
– Э, торговец задницами, наглости тебе не занимать!
– Убей его, Марк, – затараторили цари, генералы и сенаторы. – Он осмеливается выманивать у тебя деньги! Обманывать тебя! Он даже не молит о пощаде – так убей же его!
Император жестом призвал к тишине: он знал, что все те, кто сейчас требовал смерти предателя, при малейшей возможности предадут и его. Он смотрел только на Клеопатру. Сидя в своей короне из роз, она улыбалась: ее забавляла эта сцена, а ему всегда нравилось ее веселить.
