Когда она уходила, я слегка прикасался щеками к ласковым щекам подушки, таким же свежим и пухлым, как щеки нашего детства, и засыпал[220]. А потом просыпался в полночь и видел за окном всевидящий глаз луны. В такие пробуждения небо напоминало мне голову циклопа, и веки облаков, гонимые северным ветром в бескрайние равнины Африки, то обнажали, то смежали его глаз. Моему взору открывались саванны Танзании и странствующие по ним слоны, жирафы и носороги. А в голубой дымке – спящий великан Килиманджаро. Но вскоре картинка начинала расплываться. Ее пушистый мех сворачивался. Слоны и жирафы оказывались пятнами на шерсти запрыгнувшей в постель саванны[221]; и, мурлыча, она клала на мои глаза лапу, а я засыпал, обнимая свою кошку крепким сном. Дрожь ее тела и размеренный, вибрирующий звук убаюкивал и вселял надежду. А налетевший сон растворял безжизненные предметы, и последнее, что мне снилось, – солнечный луч, прожигающий тьму вечности, не имеющей ни начала, ни продолжения, ни конца…
Эти видения негативно действовали на формирующуюся психику ребенка, так как Солнце оставалось главным и древнейшим моим другом на этой планете. Поддаваясь обаянию невесты, набросившей подвенечную вуаль на свое окно, Светило приходило в нашу комнату тонкими лучиками тепла каждое утро и осторожно пробиралось сквозь узоры гардин хрустальными паутинками своих пальцев. Оно высвечивало пылинки, отделяя частицу кислорода от азота, углекислого газа от мифических чудовищ обескровленных и высушенных первыми лучами до таких размеров, что они парили в невесомости, потеряв способность наводить ночной страх на окружающее их пространство. Солнце будило меня неслышной радостью, и, пока мама спала, я лежал на диване, наблюдая за тем, как блаженно передвигаются по воздуху малюсенькие, еще несколько минут назад невидимые соринки атомов. Эти микроскопические пылинки галактик, эти создания причудливых миров, где нет привилегий: старших перед младшими, сильных перед слабыми, жадных перед щедрыми, уродливых перед красивыми, властных перед свободными. Где жизнь протекает по законам физики, а не толпы.
Все было мало-мальски терпимо, пока не стали задавать домашние задания.
Мульт: С этого момента школа окончательно вторглась в личную жизнь холостяка, лишив его приятного времени препровождения и сосредоточив все внимание на себе.
Каждый раз, когда я чувствую, что кто-то посягает на мою свободу, я бегу прочь или сопротивляюсь. Это заложено во мне природой (или при родах). Бегу от конфискации взглядов, спасая собственную уникальность. Но многие в такие моменты бегут от себя. От инстинктов. От своей натуры, вступая в борьбу с Создателем, потому что этому их учит общество. А обществу это привили андерсены древности, объявившие себя вождями конфессий созданных при помощи амфиболии[222]текстов.
Получив в результате эволюции сознание, люди стали сходить с ума, предпочитая избавляться от бесплатного приложения и не задумываться над тем, что, погружая свой разум в рабство чужих замыслов, они проживают чужую жизнь под чужими знаменами в чужом строю.
7
К зиме чердаки домов на пересечении улиц Мира и Ленина, где я играл в футбол во время школьных занятий, были освоены и обжиты. Этот небольшой участок земли, окруженный тремя домами довоенной постройки, являлся изрядной редкостью в нашем городе. Во всем Центральном районе насчитывалось чуть больше десятка довоенных зданий. А в других местах их не осталось почти совсем. Война, как «жопа с метлой»[223], смела историческую часть города с карты земли[224]в общую кучу забвения, где уже находились Герника[225]и Ковентри[226], а позже – Дрезден[227], Хиросима, Нагасаки, Грозный[228]и другие онтогенезы свободы.
И теперь три небольших домика, оказавшиеся рядом со школой, манили меня таинственной стариной и ветхостью испещренных пулями стен. Как древние донжоны[229]разрушенных замков, испытавших на своем веку гнев и милость воинов и строителей, они ветшали уже много десятилетий подряд, не обращая никого внимания на окружающую суету. Я шарил по чердакам, надеясь обнаружить сундуки счастья. Заглядывал в вентиляционные колодцы, пропитанные горьким запахом осенней золы. Рылся в голубиных гнездах, желая отыскать горстку орденов, потемневших от крови, сражавшейся до последней капли себя за обесцененное разумом тело.
Скрипучими жалобами косоуров старые деревянные ступеньки изливали душу на дряхлость своих перекладин, когда мы с Олегом, худым мальчишкой с необычным лицом и выпуклыми, как у жабы, глазами, осторожно поднимались к чердачному люку, а затем на крышу, где свежий ветер, и ощущение полета густым, травянистым ароматом брошенных осенних стогов выкуривал остатки моей осторожности, нашептывая сквозь голову в оба уха чарующие проклятия запрещенных соцветий[230].
