* * *
Она подходит к кровати, склоняется над ней. Ничего плохого она не делает — просто пусть он смотрит на нее. Она принуждает его глядеть на нее. Правда, говорят, он ничего не видит. Вполне возможно. Ведь хотя глаза его открыты, у него взгляд слепого. Но Люси, наперекор всему, чувствует, что безразличный, погасший взгляд брата там, на самом пределе, что-то должен видеть. Обязан видеть. И именно то, что он видит зрением слепца, и приковывает его к постели. И потому ему нельзя давать передышки. Его нужно опять и опять уничтожать через зрение. Нужно показывать ему, что она его ненавидит, что ей всегда были отвратительны его скотские ласки, его омерзительные поцелуи, его нечистые, липкие объятия. И она показывает, склоняясь над его лицом, вперяя в него неподвижный взгляд. Она подносит к его глазам зеркало, чтобы он видел себя таким, каким видела она и те две девочки, которых он погубил. И она кладет ему на лицо тварей — липких, слизистых, как его ласки, которыми он так долго терзал ее.
Весь день готовится она к тайному предвечернему посещению брата. В те дни, когда нет занятий, она отправляется на болота и в лес на поиски животных или просто, чтобы укрепить свой взгляд. Она говорит с болотными и лесными созданиями, точь-в-точь как со святым Антонием. Просит у них поддержки, взывает к их безмятежной, ничем не замутненной жестокости. Рассказывает, что беспомощный людоед лежит в постели на улице Плачущей Риги и было бы здорово, если бы они загрызли или ужалили бы его. Но животные предпочитают пожирать друг друга, а в чужие дела не вмешиваются. Так что Люси возвращается одна, спрятав в карман двух-трех земляных червей либо слизней, но зато с такой злобной радостью в сердце, с такой яростью в глазах, которые помогают ей отважно идти в атаку на брата, лишая его покоя, предписанного врачами.
С тех пор как Люси объявила людоеду войну, она повсюду ищет образы, способные придать ее взгляду силу, потому что она ведет войну взглядов, войну тяжелую и беспощадную.
И в не меньшей степени чем болота, школой войны стала для нее лавка месье Тайфера. Месье Тайфер — здешний мясник. Это толстяк с круглым животом, укрытым белым фартуком в пятнах крови. Когда он хохочет, его большущий живот трясется, прямо как брюхо разъяренного быка. Люси часто проскальзывает к нему в лавку и зачарованно наблюдает, как он рубит на пласты огромные куски ало-красного мяса или потрошит птицу. С плотью животных он управляется с потрясающей сноровкой, ощупывает ее, разрезает, отбивает деревянным молотком. Весь сияющий, он царит среди ощипанных кур и уток, длинных ожерелий черных кровяных колбасок, ободранных кроликов, похожих на тощеньких младенчиков, красных, блестящих говяжьих филеев, свиных рулек и телячьих языков. Он колышет брюхом над подносами, на которых лежат рубцы, покрытые слизью печенка и почки, огромные белесые мозги, смахивающие на губки.
Мясо, сало, потроха, костный мозг и кровь, сердца и кости — все это безнаказанно демонстрируется публично, всем этим с полнейшим спокойствием предлагается полюбоваться покупателям. Все, что находится внутри тела, все тайны, сокрытые под кожей, здесь выставлены на всеобщее обозрение. И эта ликующая непристойность никого не возмущает и даже радует добрых людей.
Месье Тайфер тоже людоед, но совсем другого пошиба, чем Фердинан. Он — счастливый людоед, который признается в своих преступлениях, выставляет свои расчлененные жертвы напоказ и даже нахваливает прохожим их вкус. И по любому поводу смеется. Месье Тайфер — отважный и откровенный людоед. И он людоед высокого полета; он не довольствуется только тем, что, вооруженный топором и остро отточенными ножами, умерщвляет птицу, скот, дичь, свежует, потрошит, разделывает, режет на куски; нет, он с гордостью выставляет, словно трофеи, головы телят и свиней. Месье Тайфер — изысканный людоед, он художник и обязательно вложит в мертвую пасть свиньи красивое красное яблоко или украсит лавровым венком телячью голову с остекленевшими глазами. А иногда даже вешает им на уши вишни или засовывает в ноздри маргаритки. Месье Тайфер импровизирует в зависимости от поры года.
Люси относится к этому людоеду-бахвалу со смесью отвращения и восхищения. У него хватает смелости выставлять своих жертв напоказ. Он с полнейшей невозмутимостью делает свои дела на глазах у всех. Насилие у него выглядит кротким, ужас безмятежным, а непристойность становится красотой. То, как он это делает, совершенно противоположно тому, как это делал ее сводный брат.
Люси мечтает увидеть голову брата, выставленную на прилавке у месье Тайфера. Она тогда воткнет в его пустые глазницы по цветку дикого мака, а в разинутый рот засунет жабу.
* * *
Дикие маки — любимые цветы Люси. В начале лета они цветут на лугах вокруг деревни, где жила Ирен Васаль. С тех пор как у Люси появился велосипед, она до мельчайших подробностей изучила дорогу, что ведет к ней. Люси ездила по этой дороге в разное время года, но всего прекрасней она, когда весна переходит в лето и цветы, хлеба и фруктовые деревья расцвечивают окрестности живописными красочными пятнами. Дорога очень красивая; она огибает болота, потом идет через коричневато-бурую пустошь с красноватыми пригорками, поросшими вереском и соснами. Высоко над вересковищами и полями поодиночке парят на широких буровато-коричневых крыльях ястребы-перепелятники и тетеревятники. Дорога нравится Люси; она крутит педали, а по обеим сторонам на обочинах стоят травы и чертополох. Иногда даже колючки ей оцарапывают ноги. А в начале лета ее сопровождает неумолчное пение птиц. Из живых изгородей и зарослей кустарников раздается звонкий свист, щебет, мелодичные призывы, скрипучие или хрустальные трели, в паузы между которыми то здесь, то там вклинивается глуховатое кваканье жабы. То песня дороги Ирен, мелодия земли, одновременно пряная и монотонная, живая и грустная. Сладостная кантилена дороги Ирен — на обочине которой в один из весенних вечеров ее подкараулил злобный людоед.
А вокруг деревни простираются поля ячменя, пшеницы, рапса. Поля белокурые и золотистые, как волосы Ирен. На последнем повороте перед въездом на кладбище, находящемся в стороне от деревни, большое поле, засаженное подсолнухами. Тысячи распахнутых глаз, упорно устремляющих взоры на солнце, до тех пор пока от переизбытка света они не поблекнут и не опустятся. Прекрасные глаза Ирен, расширившиеся от ужаса, выжженные видом людоеда. Но везде по полям рассеяны и другие глаза — огненно-красные с черным провалом в середине — маки. Глаза, в которых кровь и ночь, глаза мертвой Ирен.
Одержимые глаза, пробившиеся сквозь землю, в которой их погребли, не покорившиеся мраку, заполнившему их зеницы. Глаза, закрывшиеся слишком рано, но все еще жаждущие видеть синеву небес и лиловые тени туч на земле; глаза, все еще жаждущие видеть, как расцветает боярышник живых изгородей, а вечером стада неторопливо возвращаются домой. Распахнутые очи, открывающие угасшие зрачки, и одновременно уста, открывающие гортань, в которой, как ком, стоит молчание.
Уста и очи, пораженные безумием и отчаянием, оттого что они не способны ни смотреть, ни дышать, ни кричать. Но Люси понимает слепые взгляды этих диких глаз, слышит их безмолвный вопль. Вопль, призывающий к мщению.
