Вечером 18 июля 1631 года она всё же покинула Компьень. Местная охрана прозевала это событие, но, как потом выяснилось, королева-мать действительно сбежала. Пока она намеревалась остаться во Франции, в приграничном городке Ла-Капелль, у друга её любимого сына Гастона маркиза де Варда, который пообещал открыть перед ней обитые железом ворота.
Естественно, кардинал де Ришелье узнал про этот план и успел сорвать попытку Марии Медичи войти в Ла-Капелль.
После этого, опасаясь возможного преследования, она была вынуждена двигаться дальше и пересечь границу. Так она прибыла в Авен, ближайший город на принадлежавшей испанцам территории. Произошло это вечером 20 июля, а потом она отправилась в испанские Нидерланды — сначала в Моне, а затем в Брюссель. Как пишет в своей "Всемирной истории" Оскар Егер, "завязалась новая испанская интрига".
Людовика XIII известие о бегстве матери привело в ужас. Он, как водится, сразу же пал духом и решил, что раз мать вновь на свободе, то она обязательно найдёт способ отомстить ему. Уж он-то знал, на что она была способна, когда её загоняли в угол…
Пока происходили эти события, проснулись надежды врагов кардинала де Ришелье. Сам же кардинал, казалось, остался совершенно безразличным к сообщению о побеге королевы-матери. Если он и проявил какие-то эмоции, которые хоть как-то можно было трактовать как опасение, то лишь потому, что Гастон Орлеанский вновь выступил против своего брата-короля, получив поддержку нескольких герцогов, собравших свои отряды в Лангедоке и готовых к походу на Париж.
А тем временем Мария Медичи, находясь в Брюсселе, писала своему сыну Людовику гневные послания, обвиняя кардинала де Ришелье во всех мыслимых и немыслимых грехах. Она даже обратилась в Парижский парламент с призывом признать кардинала виновным в незаконной узурпации власти в стране. В результате Людовик XIII был вынужден выступить перед судьями и опровергнуть доводы своей матери.
По определению биографа кардинала де Ришелье Энтони Леви, "с этого момента жизнь Марии Медичи превратилась в печальную повесть об утраченных иллюзиях, бесславном угасании и нищете. Нигде ей не были готовы предоставить приют надолго — ни в Нидерландах, ни в Англии, ни в Германии. Людовик XIII урезал расходы на её содержание и так и не позволил ей вернуться во Францию, даже когда она оказалась в стеснённых финансовых обстоятельствах в Кёльне; такое решение было одобрено Королевским советом в 1639 году".
2
Гастон Орлеанский тем временем набрал армию и, обретя союзников, в том числе в лице герцога де Монморанси[18], знаменитого своей неустрашимостью и многочисленными победами, выступил против войск короля и кардинала де Ришелье. Но на деле отряды Гастона, столь расхваливаемые за их якобы прекрасную подготовку и немалую численность, оказались всего лишь пёстрым сборищем испанцев, валлонов и французских дезертиров. С характерными для него проблемами со здравым смыслом и дисциплиной Гастон двинул это воинство вперёд на три дня раньше, чем было договорено с опытным де Монморанси.
Испанские войска сосредоточились на границе с Францией, но не пошли вперёд, пока не обозначится хоть какой-нибудь успех французского восстания. В конечном итоге уверенность кардинала де Ришелье в успехе оправдалась: как бы французы ни досадовали на суровое правление главного министра и на обращение короля с Марией Медичи, им ещё меньше нравился союз королевы-матери с младшим сыном, грозивший вторжением в страну орды иностранных наёмников.
Две армии встретились 1 сентября 1632 года в районе Кастельнодари. Королевской армией командовали маршалы Анри де Шомберг и Жак де Ла Форс, бунтовщиками — герцог де Монморанси и Гастон Орлеанский.
Перед сражением, во время военного совета, Гастон сказал:
— Господа, всем известно, скольких усилий нам стоило собрать войско. Следовательно, вам легко понять, что если мы проиграем сражение, то наверняка погибнем. Что же касается кардинала, то он всегда найдёт возможность выкрутиться. Мы должны беречь свои войска. Нам нужна осторожность, прежде всего, и благоразумие.
В свою очередь, герцог де Монморанси заявил, что не думает о последствиях поражения по той простой причине, что решил, если всё сложится плохо, умереть прямо на поле сражения.
Когда начался бой, войска короля тут же стали теснить людей "Месье", и тот бежал с поля боя, даже не попытавшись привести в порядок свои ряды. Наверное, если бы всё пошло по заранее подготовленному плану, то Гастон сохранил бы лицо, а тот запас храбрости, с которым он проснулся утром, непременно поддержал бы его до конца сражения. Но, к сожалению, всё сразу пошло не так, и солдаты начали разбегаться…
В результате Гастон впал в такую депрессию, какого устыдилась бы даже женщина: он спрятался и всё время говорил какие-то невнятные слова, словно страдая от лихорадки.
Герцог де Монморанси был взят в плен, и кампания закончилась полной победой Людовика XIII и его главного министра.
Тем, кому в этот раз удалось спастись и кто ещё мог поддаться искушению вновь собраться под знамёнами неумелого и мнительного Гастона, был преподнесён урок в виде публичной казни герцога де Монморанси.
Это был один из самых родовитых и знатных дворян Франции. Он не принадлежал к ярым противникам кардинала де Ришелье, но, на свою беду, находился под сильным влиянием своей жены, а вот та была активной сторонницей Марии Медичи и Гастона Орлеанского[19].
Когда истекающий кровью (во время сражения он получил семнадцать ран) герцог был взят в плен, во французском обществе надеялись, что, учитывая его высокое происхождение, он будет помилован. К Людовику XIII и к кардиналу де Ришелье стали пачками поступать соответствующие ходатайства. Но на это кардинал заявил:
— Нынешнее положение дел таково, что диктует потребность в большом уроке.
"Большой урок" был преподнесён 30 октября 1632 года в Тулузе. В тот день герцог де Монморанси в испачканной кровью одежде и ещё не оправившийся от ран взошёл на эшафот.
Перед казнью он сказал своему палачу:
— Давай, бей смелее…
Отметим, что эта казнь вызвала глубокое потрясение во французском обществе, ведь речь шла о человеке, чья родословная насчитывала более семисот лет, о первом дворянине королевства, следовавшем сразу после принцев крови. Он был молод (всего тридцать шесть лет), знатен, популярен и даже любим, но всегда такой нерешительный король здесь вдруг проявил полную солидарность со своим главным министром. А заступникам за жизнь мятежного герцога он заявил:
