По Дереку я не скучаю. Но очень грустно думать, что, уехав, я оставлю его в полном одиночестве; надеюсь, он когда-нибудь встретит женщину, которая его полюбит. Лучше всего такую, которая умеет слушать, увлекается черепахами и танцует фокстрот.
Додо уже двадцать минут звонит своему брату. Не знаю, о чем она с ним толкует, знаю только, что вид у нее серьезный и настойчивый и большей частью говорит она сама. Хорошо бы она поторопилась – через тридцать пять минут самолет Сидни должен приземлиться.
35. Рушится мир Поджера
Поджер лежал в ванне и читал «Ньюс оф уорлд»[29], когда позвонил Николас Катбуш. Жена подошла к телефону и поначалу отказалась передать трубку мужу в ванную en suite[30].
– Честное слово, Ник, за всю неделю это единственный час, когда он может действительно расслабиться. Я на вас страшно зла.
Голос Николаса истерически звенел:
– Если я не поговорю с ним немедленно, то уже во вторник утром его вышвырнут пинком под зад, и придется ему штудировать объявления о найме на работу.
Она плюхнула телефон на стул в ванной так же торопливо, как утром плюхала яйца на сковородку, и позвала мужа.
– Что там, Ник?
– Чертова моя сестрица заполучила твою фотографию, где ты тискаешь левую грудь беглой убийцы.
– Какой еще беглой убийцы?
– Да ты охренел. Поджер, ты что, много таких знаешь? Яффа! На ужине у нас. Кэролайн сделала сни…
– Ах, Яффа. Она кого-то убила? Господи!
– Именно – господи. Яффа – это Ковентри Дейкин.
– Кто?
– Ковентри Дейкин, она куклой раскроила парню голову. Это было на первых полосах всех…
– Ник, мне конец.
– Нет, еще нет. Додо требует фальшивые паспорта.
– Так.
– И разумеется, денег.
– Разумеется.
– Сегодня.
– Но сейчас же воскресный полдень.
– Если она сегодня их не получит, она отправляет фотографию Полу Футу.
– Племяннику Майка?
– Ну не тому же Полу Футу, который мастер по педикюру, правда? Или Полу Футу, художнику по интерьеру? Да, тому Полу Футу, который руку набил на журналистских расследованиях, убежденному социалисту.
– О боже! О боже!.. Ник, строго между нами. Завтра премьер-министр лично объявит дату дополнительных выборов.
– Чудесно, изумительно, как нельзя более кстати.
– Ник, может, мне просто уйти в отставку?
– Да ты ведь работаешь-то всего один несчастный месяц, если не меньше.
– Но Профьюмо, Торп, Паркинсон, Арчер…[31]Нам ни за что не удастся отмыться…
– Ну ты и жопа, полная жопа, Поджер. Если мы проиграем эти дополнительные выборы, денежки из страны утекут и останемся мы с тобой на бобах.
– Меня фотографировала твоя жена. Это ты во всем виноват. Когда человека приглашают на ужин, он полагает, что находится среди друзей или, если он их не знает лично, по крайней мере среди людей проверенных.
– Ладно, ладно. Извини, Подж. Ну успокойся, успокойся. Позвони дежурному офицеру и организуй паспорта. Додо и Яффу ты знаешь: обеим под сорок, никаких особых примет, одна темноволосая, другая рыжая, обе ростом пять футов семь дюймов… они сейчас снимаются на паспорт.
– Ладно. Могу я все-таки принять ванну?
– Еще кое-что, Поджер.
– Слушаю.
– Ты скажешь, это невозможно, но придется сделать.
Поджер слушал, а тем временем в ванне стыла вода и грязная пена затягивала поверхность.
36. Я смотрю на себя
Додо наконец оторвалась от телефона и сказала:
– Давай зайдем в одну из этих миленьких кабинок и сфотографируемся.
Я выбрала в качестве фона синюю занавеску, приладила вращающийся стульчик, села и подготовила перед зеркалом нужное выражение лица. Я хотела выглядеть серьезной, умной, грустной, сексуальной, независимой, таинственной и доброй, но, когда машина извергла из своего чрева липкие фотографии, я была разочарована.
– Ну, что скажешь? – спросила я у Додо, когда она вернулась неизвестно откуда с марками и прочими почтовыми принадлежностями.
– Вид у тебя бледный, напуганный и вполне сорокалетний, – ответила она, наклеивая марки на конверты.
Додо не смягчает выражения, она режет правду-матку.
– Знаешь, что тебе необходимо, милая Яффа? Отдохнуть.
Додо зашла в кабинку и сидела там, пока не сделала восемь снимков. На первых четырех у Додо был суровый вид. На остальных четырех Додо смеялась, держа в руке фотографию, где я в обнимку с Поджером.
– Пригодится еще, – сказала она, помахивая в воздухе второй полоской снимков, чтобы быстрей просохли.
– Что ты с ними собираешься делать? – спросила я.
– Удрать, – ответила она. – И тебя взять с собой, если захочешь.
– Куда же мы удираем? – спросила я.
– Куда глаза глядят, – сказала она. – Может, в горы Уэльса.
В ту минуту я решила, что она шутит или, быть может, фантазирует. Она взяла мои фотографии, положила их к себе в объемистую кожаную сумку на ремне и обронила:
– Здесь они будут в большей сохранности.
Я подумала, что это очень странный шаг, потому что Додо знает, как тщательно храню я свои пожитки. Я еще ни разу не потеряла того, что не хотела потерять. Я пользовалась одним и тем же ключом от входной двери целых девятнадцать лет, в то время как моя драгоценная дочь Мэри за четыре года потеряла десять ключей. О, моя милая, прелестная Мэри, как я тоскую по тебе. Вот бы ты удивилась, прочитав эти слова. В нашей семье не принято открыто выражать свою любовь.
Мы давно уж перестали гладить друг друга и называть ласковыми именами. Находясь в одной комнате, мы испытывали замешательство и неловкость. Мне жаль, что так получилось. Мэри, дорогая, я хочу, чтобы ты окончила школу и получила хорошее образование, – это единственный достойный способ выбраться из района муниципальной застройки Темные Тропинки. Мы не потеряны друг для друга, Мэри. Мы связаны узами покрепче пуповины, которую перерезали и перевязали в тот день, когда ты у меня родилась. Милая Мэри, не горбись и не сутулься, ходи гордо, развернув плечи. И смотри вокруг, не отводи глаза. И говори четко, не бормочи. Не лги, и не лицемерь, и не говори людям лишь то, что, как тебе кажется, им польстит. И не забывай меня, Мэри. Помни, я любила тебя. Да, и еще очень постарайся не терять ключа от входной двери. И всегда, всегда будь доброй.
