Куда он, туда и я.
Сестра Макмерфи считала, что ее муж умеет обращаться с детьми.
Бобби наябедничал мистеру Гудли про то, что я за ним шпионю.
Мы с Бобби подрались.
Мистер Гудли сказал Бобби, чтобы он прекратил сочинять небылицы, нести всякий вздор и чепуху, оставил бы свои выдумки, фабрикации, фальсификации, пустую болтовню и лживые сплетни.
И в наказание отослал Бобби на один час в его комнату.
Я продолжал следить за мистером Гудли.
Синяк под глазом у меня болел уже не так сильно.
С приближением вечера возбуждение мистера Гудли нарастало.
Он то и дело поглядывал на меня.
Я то и дело поглядывал на него.
Я смотрел, как он убирается на кухне.
Смотрел, как он протирает мебель на первом этаже.
Смотрел, как он пылесосит гостиную.
Смотрел, как он готовит ужин.
Смотрел, как он разгадывает кроссворд в газете.
Смотрел, как он накрывает на стол.
Я поужинал с ним на кухне.
Я помогал ему мыть посуду, пока не разбил тарелку, и смотрел, как он домывает посуду.
Он выглядел очень уставшим.
Собирая осколки посуды, он бормотал что-то о соломинках и верблюдах.
Дело в том, что мне надо было залезть на стол, чтобы посмотреть, что он там делает в шкафчике над раковиной, и я хотел подтянуться, держась за клеенку. Я уже почти залез, как вдруг клеенка куда-то исчезла, и мне не за что было держаться.
Уф-ф.
Подумаешь, всего один небольшой беспорядок, и сразу в свою комнату. А пока мы поднимались по лестнице, мне к тому же пришлось выслушать один из его невразумительных монологов.
— Держи себя в руках, Гудли, держи себя в руках, будь спокоен и собран, сосредоточься, дорогой мой, улыбайся и терпи. Терпение — высшая добродетель, такова твоя карма. Живи и давай жить другим, будь доброжелательнее. Все получает тот, кто умеет ждать, и награда стоит того, чтобы подождать. Ожидание того, в чем нуждаешься, обогащает сердце, делает его лучше, сильнее, наполняет любовью. Я вытяну, воспряну, стану на путь истинный. Не так ли, маленький паршивец, буржуазное отребье, подлый благополучный оборванец? Да, я справлюсь. Разумеется. Несомненно. Обязательно справлюсь. Ступайте осторожнее, мастер Уокер. Не дай бог, вы провалитесь сквозь ограждение, стыда не оберешься, да, стыд, стыд. Так-так. Меня ждет впереди небольшой допинг после того, как я вас запру. Кое-что осталось в волшебной шкатулке мистера Гудли. Неприкасаемый запас, так сказать, на чрезвычайный случай. Трам-там-там. Секретная шкатулка. Там-тра-та-та-там. Чудесная шкатулка. Ты что так смотришь на меня, мой отрок юный? Я вздор несу? Действительно, несу. Ну что же, в моем возрасте бывает. Надеюсь, ты не слишком напугался? Нет? Вот молодец. Хороший мальчик… Или не совсем. Если бы ты был хорошим, тебя бы здесь не было. Можешь выпустить юного мастера де Марко, который отсидел свой срок. Хотя еще не до конца. Что же мне делать? Давайте договоримся. Если вы, головорезы, не произнесете ни звука в течение получаса, я обещаю не отрезать никому ни ушей, ни носов. Вы согласны на такие условия? Хорошо. И не тряситесь так, сэр, это не по-мужски.
Войдя в спальню, мы услышали, как Бобби смеется. Он стоял под дверью и подслушивал.
— Над чем вы смеетесь, Роберт? — спросил мистер Гудли.
Бобби выбрался из укрытия, в котором он прятался, и встал перед нами в своей пижаме. Он хохотал пуще прежнего, указывая пальцем на мистера Гудли.
Он всегда знал, как далеко он может зайти с людьми, где надо остановиться, чтобы они не взъерепенились. Он отступал, менял тактику, и в результате каким-то образом получалось, что они начинали чувствовать себя виноватыми. Играть с огнем он был мастер, что и говорить.
Он умел обставить дело так, будто оказывает нам всем честь, допуская до своей венценосной особы.
— Прекратите смеяться, мастер Роберт, и сейчас лее отправляйтесь в свою постель! — повысил голос мистер Гудли.
Бобби терпеть не мог, когда ему указывали, что он должен делать.
Будь то даже его отец, кто угодно.
А уж тем более какой-то наркоман.
Он внезапно перестал смеяться, лицо его перекосила злоба и ненависть. Ненависть к мистеру Гудли, злобу на то, что его все время шпыняют, а он слишком мал, чтобы поквитаться за это. Глаза его превратились в два зеленых лазерных луча, под кожей лихорадочно запульсировали голубые вены, злобный яд прокатился по всему его маленькому ощетинившемуся телу. Он стоял, вперив взгляд в мистера Гудли, и молчал, и это было хуже всего.
Мистер Гудли мгновенно прикусил язык. Если перед этим он еще витал в своих эмпиреях, то тут сразу сверзился на землю. Он начал терять контроль, напоминая рассвирепевшую собаку — шерсть дыбом, спина дугой, пасть оскалена, в углах пасти пена.
Бобби стоял молча, как убийца, ожидающий свою жертву.
Именно это побудило мистера Гудли поступить так, как он поступил.
Он поднял Бобби в воздух и шлепнул его.
Один раз.
Это сделало свое дело.
Этого было достаточно.
Достаточно для того, чтобы нажить смертельного врага.
Гудли тут же опустил Бобби на пол, извинился и тихонько уполз к себе на кухню. Бобби улыбался. Господи, как я испугался. Не за себя — в тот момент я не имел для Бобби никакого значения — и уж точно не за мистера Гудли, потому что он, с моей точки зрения, заслужил то, что получил, а за самого Бобби. Он был готов на все, чтобы отплатить обидчику той же монетой, а затем обязательно добавить сверху.
Оглядываясь назад, я понимаю, что именно тогда Бобби начал скатываться к безумию. Этот шлепок был тем, чего он ждал. Он хотел, чтобы это случилось. Это было нужно ему как оправдание. И впоследствии он всегда запоминал любую мелочь, помечал ее в своей голове большими раскаленными неоновыми буквами «NB».
Он вел себя с другими как возница, который все отпускает и отпускает поводья, а когда уже нечего больше отпускать, осаживает и наносит удар.
Боялся ли я его?
Боялся, черт побери, и еще как!
Всего один шлепок.
И дело сделано.
Жребий брошен.
Началась совсем другая игра.
На кон поставлена уязвленная гордость.
Бобби в конце концов проиграл эту игру.
Спустя три месяца я остался сиротой.
Несчастный случай.
Они решили дать себе недельную передышку и съездить на Западное побережье. Просто отцу пришла в голову такая идея. Мама поддавалась на его провокации по двум причинам: во-первых, она его любила, а во-вторых, он был очень обидчив и легко впадал в хандру. Если что-нибудь его не устраивало, он замыкался в себе, а когда его спрашивали, в чем дело, отвечал замогильным тоном, что ни в чем, все в порядке. Если же ему предлагали помощь, то он говорил с усталой досадой, что сам справится.
