— А ну-ка, оба убирайтесь отсюда!
Но я поманил джигита пальцем и сказал, слегка клюнув его в ухо:
— Слушай, Гиви, мы оба родились в Советском Союзе, и в каком-то смысле у нас одна большая общая родина, — сказал я по-русски с акцентом вождя народов.
Гиви вздрогнул, сделал страшное воинственное лицо и снизу ударил меня в живот, но я, честно говоря, ничего не почувствовал, а только крякнул в соответствии со своим образом. Потом схватил грузина за плечи и отправил прямиком в зеркало у гардероба. Раздался треск, посыпались осколки, и тут же из кухни повалили какие-то повара и поварята в белых халатах и приплюснутых колпаках, подхватили меня и потащили в кухонный ад.
— Только не яблоками! Только не яблоками! — вопила моя бедная утка, болтая красными ластами.
Так я лишился еще одной работы в Лондоне.
3
На собственную жену я наткнулся в один пасмурный осенний денек, как раз бегая по захолустным конторкам в поисках вакансий. Мы затаенно сели в ее машину и поехали по запруженным улицам, выбрались из пробок и, почти не разговаривая, добрались до глухого городка Хестингс вблизи морского берега. Там на его окраинах мы сидели на лавочке, наблюдая за холодным темным морем и белыми чайками, которые жалобно вскрикивали, глядя вниз на воду. Когда закапал дождь, мы спрятались в какую-то забегаловку максимум на восемь персон и просидели там до позднего вечера за густым черным пивом и чем-то вроде вареников.
Мы все никак не могли начать разговор о нас, и я рассказывал ей что в голову придет, смешил, она улыбалась, но глаза у нее не смеялись, и тогда я чувствовал себя просто ничтожеством. Отказавшись от шуток, я рассказал ей, что как-то на лавочке в мшистом парке разговорился с очень крупно сложенным и удивительно начитанным негром, который в итоге оказался поэтом мировой величины. Я, честно говоря, вообще не думал, что среди негров есть поэты. Ну разве что рэперы. А этот, прощаясь, подарил мне диск с эстетским художественным фильмом по мотивам его поэмы об Африке.
Мы смотрели фильм вместе с Тутаем, который, глядя на лирически страдающего негра на поразительных африканских фонах, сначала снисходительно хихикал, а на втором часу прослезился и потом смотрел фильм каждый день после работы. Когда фильм мне уже изрядно надоел, я спросил Стэнли, не хочет ли он, чтобы я пригласил поэта к нам на ужин, но преподаватель литературы взволнованно заявил, что ни он, ни его дом этого недостойны.
А тогда в парке, сидя на лавочке, я поражался остроумию черного собеседника и тихо мучился вопросом: если я такой тупой и не знаю, что среди негров полно поэтов, то интересно, был ли в Белой армии хоть один настоящий чернокожий? Если был, то я хотел бы узнать о нем как можно больше и написать об этом книгу. Если негр служил в Красной армии, то тоже было бы неплохо. А лучше всего, чтобы он успевал перебегать из армии в армию и им бы гордились все.
Благоговение Тутая так повлияло на меня, что я и сам не решился написать на электронный адрес африканского витии. Заглядывал только пару раз на сайт и посматривал, не сотворил ли поэтище чего нового.
— А ты можешь мне прочитать что-нибудь его? — спросила жена, грустно ковыряя в тарелке вилкой.
— Ты все равно по-английски ничего не почувствуешь, — сказал я и испугался, что обидел ее.
— Ну и что, — бесцветно сказала она, все ковыряясь в своей тарелке и клоня голову набок.
— Хорошо, — сказал я.
Шелести, ветер, по стройному тополю,
Поднимайся, пыль, вслед за телегами,
Сори, дерево, по земле солнышком.
У меня на востоке брат живет,
У меня сестра в могиле лежит,
Мать моя вышивает колышком.
Муравьи облепили жука черного,
И ладонь моя суха как у ящерки,
Рою землю стеклянным донышком.
Птица пришла, крылья расправила,
В дом вошла вслед за шорохом.
У нее перья на груди белые,
У нее ноги в чешуе тонкие,
У нее голова маленькая и страшная,
Зрачки черные, грозные,
Клюв большой, ноздри жесткие,
Шея выгнута, крылья расправлены,
Танец смерти заводит с духами.
Забирай душу в когти хищные,
Улетай от нас в долину скорбную.
Шелести, ветер, по стройному дереву,
Поднимайся, пыль, по дорогам Африки,
Сори, ветка, по траве солнышком.
У меня на востоке брат живет,
Отец и сестра в могиле лежат,
Мать моя вышивает колышком.
Она сказала, что ей понравилось, хотя я знал, что она не поняла. Но может быть, ей понравилось, как я читал?
— А ты меня еще любишь? — спросил я с робкой надеждой.
Жена молчала.
— Любишь? — повторил я с отчаянием. — Ну хотя бы скажи, ты меня можешь простить?
Она ковырялась вилочкой. Я долго ждал ее ответа.
— А ты меня? — подняла она глаза.
Я вылупился как баран.
— С кем?! — спросил я, теряя самообладание.
— Просто понимаешь, это началось еще до того, как мы поссорились.
Глаза у меня на лоб вылезли.
— Как это произошло?
Она опустили глаза, быстро пожала плечиками, потом быстро призналась:
— Я снова начала ходить на футбол.
— Что?!
— Просто понимаешь, я нигде не могу по-настоящему возбудиться и разрядиться, кроме как на стадионе. Все это так захватывает меня. Я понимаю, что ты считаешь, что это глупо, потому что для тебя все, кто не связан с искусством, дураки, но в моей жизни было больше плохих писателей, чем плохих футболистов.
— На что это ты намекаешь?
— Я не говорю о творчестве, — начала оправдываться она, — я говорю о человеческих качествах, таких как доброта, верность, мужество.
— А-а, — немного успокоился я.
— Просто люди, которые принадлежат искусству, как правило, больше любят себя. А мы, маленькие люди, болельщики, фанаты музыкальных команд и так далее, мы просто живем для кого-нибудь и верно держимся своих маленьких безобидных радостей. Ну например, на дискотеку сходить, на стадионе поскакать, покричать на улице после матча. Почувствовать соединение с массой, этот сливающийся воедино восторг толпы. А потом мы идем на работу или домой и просто живем свою жизнь и совсем не нуждаемся в том, чтобы прославиться и войти в историю. Я бы, честно, больше хотела бы выиграть миллион в лотерею, чем получить тот же миллион за Нобелевскую премию. Потому что в этом случае у меня сохранилась бы возможность остаться самой собой. Ты понимаешь?
Она замолчала с бессильной мольбой в глазах, а я задумался. Мне вспомнилось сообщение в новостях об одном скромном клерке в Швеции, который выиграл несколько миллионов и потратил их на покупку нападающего для своей любимой футбольной команды. Когда я это услышал, то принял близко к сердцу и подумал, что нельзя быть на свете таким идиотом. Но после ее слов все представало в каком-то ином свете.
