Благодаря удачному расположению комнат на разных уровнях в доме ощущалась какая-то тайна. Картины висели в нишах на стенах, там и сям стояли скульптуры. В самой нижней части гостиной, рядом с роялем, был накрыт стол.
Кроме нас было еще десять гостей, пестрая компания сценаристов, режиссеров, музыкантов и адвокатов, но, к моему удивлению, не было детей Сэма.
— Они приезжают на День благодарения, — объяснила Анна, — со своими семьями. Для нас это — главное событие года.
Анна сама все приготовила. Правда, с помощью толстой, услужливой мексиканки, но по своим собственным рецептам. Мексиканка выставила посуду на длинную стойку бара, а мы должны были сами накладывать еду в тарелки и садиться за стол, где стояли хрустальные бокалы и были разложены старинные столовые приборы. Сэм вмешивался в процесс накладывания еды: слишком мало, слишком мало, бери еще, у нас всего много… Он все больше напоминал мне папу.
Когда мы сели и вино было разлито, Сэм произнес теплый праздничный тост:
— Сегодня здесь собрались одни евреи. Тебе придется с этим примириться, Иисус, ведь и ты был одним из нас.
Потом он сказал, что рад видеть всех нас у себя.
И предложил выпить за «ту, кто для него важнее всех», кто уже сорок лет поддерживает его, за ангела терпения и выносливости, за его красавицу Анну, которая, кстати, лучше всех в мире готовит кошерную индейку. Сабина впервые за весь вечер подняла брови.
Анна радостно улыбалась, она подняла свой бокал и чокнулась с ним. Мы все чокнулись друг с другом.
После обеда Сэм повел нас с Сабиной в коридор, где висело множество фотографий. Сэм с Билли Уайлдером, Сэм с Лайзой Минелли, Сэм с Джиной Лолобриджидой, Сэм с Анной, очень красивой, еще до пластической «перестройки», и Роджер Мур. Сэм — смеющийся, жестикулирующий, могущественный. Висели старые, сильно отретушированные портреты деда Сэма, его отца и матери, сделанные в тридцатые годы.
На одном фото изображен был Сэм двенадцати лет, вместе с отцом и матерью. Возле этого фото стояла Сабина. Сэм слегка коснулся ее плеча, когда думал, что его никто не видит.
— Это перед тем, как мы должны были спрятаться. У нашего друга была фотокамера, и он сделал это фото. На всякий случай, — сказал он.
Я подошел поближе.
Сэм выглядел точно так же, как сейчас: умное, насмешливое лицо — но за отсутствием предмета для насмешки оно казалось — жалким, что ли? Я хотел поделиться этим наблюдением с Сабиной, но она уже вернулась в комнату.
— Сабина больше не хочет слушать о войне, — сказал Сэм, — я ей, по-видимому, слишком долго надоедал своими историями.
— Но кажется, это фото она раньше не видела?
— Нет… Но все же… Я так часто рассказывал о том, как мы прятались, и о лагере… Сперва она готова была слушать без конца…
Я никак не мог привыкнуть к тому, как Сэм говорил о Сабине, — так осторожно, с таким уважением. Словно любовался ею.
Она снова появилась, с выпивкой для всех нас, — и мы замолчали.
— О чем вы тут говорили?
— Ни о чем особенном, — сказал Сэм, — мы жаловались друг другу на то, что ты сегодня очаровательно выглядишь, правда, Макс?
Я кивнул. Она не смотрела на меня.
— Пройдемся, — сказала она Сэму и пошла с ним вперед по коридору.
Я прислушался.
— Такая печальная фотография… Такая страшная, такая напряженная, я просто не могла смотреть на нее…
Анна открыла дверь за моей спиной. Меня она, казалось, не замечала.
— You know how I hate it when you two speak Dutch[36], — крикнула она.
Наступила мертвая тишина. Сэм испуганно обернулся. Брови Сабины поднялись удивленно во второй раз за вечер. Она не смотрела на Анну, но переводила взгляд с Сэма на меня.
Я не мог ответить на ее взгляд. Я чувствовал себя неловко. Сам я тоже всегда говорил по-голландски с Сэмом, но сейчас я чувствовал себя точно таким же посторонним, как Анна.
38
— Как хорошо, Макс, что ты можешь проводить Сабину до дому, — говорил Сэм, стоя в дверях.
Анна крепко обнимала его одной рукой за талию, как будто боялась, что он сбежит. Она сияла. Он тоже улыбался, но что-то в выражении его лица не понравилось мне. Анна взяла меня за руку левой, свободной рукой — такие томные голливудские жесты я видел только в старых фильмах — и сказала чуть хрипло, что ей доставило большое удовольствие со мной познакомиться. Что они всегда мне будут рады.
Я поцеловал ей руку.
Я изо всех сил сдерживался, чтобы не обнять Сабину, и мне это удалось. Как два чопорных иностранца, растворились мы в прохладной темноте.
39
— Ну, теперь ты сам это видел. Ты должен был насладиться, — сказала Сабина, едва мы сели в машину.
— Ты не имеешь в виду индейку.
— Нет, — живо откликнулась она. — Я имею в виду удивительный театр, который эти двое разыгрывают уже сорок лет.
— Это тебя очень занимает?
— Это раздражает меня.
— Вижу. Но почему?
— Не правда ли, грустно? Единственное, что она умеет делать хорошо, это тратить деньги. Его деньги. А после придирается и насмехается над ним.
— Он жалуется тебе на Анну?
— Не то чтобы… Только: нет, это Анне не понравится. Или: это невозможно — Анна рассердится. Разве это жалобы? Ему нельзя курить, нельзя пить, нельзя много работать, надо вовремя приходить домой. Она всегда, всем сердцем не терпела его занятий, а между тем?! Тратит, тратит… Каждые два года полная смена мебели, новый нос, круговая подтяжка, новая одежда…
— Откуда ты знаешь, что ее раздражала его работа?
— Знаю.
— А она работала?
— Она занималась детьми. С помощью десятка нянек, конечно. Нет, она не глупа. Она пошла учиться в сорок пять, она говорит по-испански и, кажется, по-французски — ну и что из того?
— Сабина! Тебя разозлило, что он так тепло о ней говорил?
— Это его дело.
Мне вдруг надоела моя собственная обеспокоенность и то, каким идиотом я себя выставлял.
— Эти всё твои чертовы секреты! Меня тошнит от них!
Стало тихо.
И я, конечно, сразу пожалел о сказанном.
Она смотрела в окно, поджав губы.
— Я очень долго была его правой рукой. И до сих пор ему помогаю. Мы очень близкие друзья!
Она не смотрела на меня.
— Ты трахаешься с ним, что ли?
Она покачала головой, напряженно глядя перед собой. Когда она вышла и пошла к двери, я остался в машине. Вдруг она остановилась, постояла спиной ко мне, потом вернулась и постучала в окошко.
