— Все нормально?
— Нормально.
В трубке слышался какой-то шум.
— Вы где?
— В бистро.
«С кем?» — чуть было не ляпнул инспектор, но успел прикусить язык и повесил трубку.
Спать ему не хотелось, и он набрал еще один номер. Поговорил с дочерью, которая временно перебралась к Конкам.
— Шарль дергается, Венсан ворчит, а Ирис ничего не говорит. От мамы новости есть? — спросила она.
Элен все реже давала о себе знать. Она стремительно, на головокружительной скорости, исчезала из их жизни. Пикассо включил телевизор. Шел черно-белый исторический фильм, и он как загипнотизированный сидел и смотрел его до поздней ночи, забыв включить звук. Навалилась бессонница. «Алиса, — тихо повторял он, — Алиса». Запертый в этом безликом номере, он мысленно проделал ее путь от японского сада на вокзале Монпарнас — кстати, она в поезде хоть что-нибудь съела? Куаньяр с его убогим воображением, конечно, не догадался расспросить персонал вагона-ресторана. Вот она прибыла в город, вот встретилась с отцом. А что, если Кантор вообще не имеет к делу никакого отношения? Да нет же, имеет, и еще какое. Именно он вызвал обеих сестер, он — хранитель тайн и режиссер этого спектакля, как назвала бы его Фига. Пикассо представил себе, как они идут, все трое — светловолосые, красивые надменной северной красотой, — и почувствовал боль, как от удара, словно его грубо вышвырнули из тесного Алисиного круга. Сестрицы ведь тоже были мастерицы ломать комедию — как ни неприятно это сознавать, но это правда. На сером экране выключенного телевизора перед ним вдруг возник образ Алисы, танцующей перед заснеженным ветровым стеклом его машины. Ему пришлось встать и распахнуть окно в надежде выпустить вон свою тревогу. Он не умел размышлять в одиночестве, долгие годы об этом заботилась Элен, изгонявшая всех его демонов и с успехом развенчивавшая все его иллюзии. Элен… Чем она сейчас занимается в этом своем ашраме? У Пикассо с детства сохранилась привычка проводить параллели между событиями. Когда судмедэксперт называл ему, часто с точностью до минуты, время смерти, он обязательно прикидывал, а что он сам тогда делал и о чем именно думал. Возможность подобных сопоставлений его завораживала. «Я живу, а ты умер, ты умер, а я живу. Я открываю дверь, а ты покидаешь этот мир. Я подбрасываю мяч, а ты испускаешь последний вздох. Тете Фиге это точно понравилось бы», — сказал он себе и, продрогший, закрыл окно. Мир за двойным стеклом сразу утих, оставив Пикассо наедине с его одиночеством. Он рухнул поперек кровати и наконец заснул.
В шесть утра у него на тумбочке зазвонил телефон. Это был Бремон.
— Нашли отца. Бродил по дорожной обочине. Сейчас он у нас.
— Это все? — спросил Пикассо.
— Допрос не начинаем, ждем вас. А он дрыхнет.
Франсуа Кантор держал пластиковый стаканчик с дымящимся кофе длинными, по-женски изящными пальцами. При виде вошедшего инспектора он словно вынырнул из своей надменной летаргии.
— Месье Кантор? — Пикассо уселся напротив этого странного человека, который с нарочитой медлительностью втягивал и вытягивал руки и ноги, словно шевелил щупальцами под десятиметровой толщей воды. — Где Клотильда и Алиса?
Кантор улыбнулся. В других обстоятельствах эта улыбка могла бы сойти за милую.
— Я их убрал.
По спине Пикассо снизу доверху прокатилась ледяная волна. Может, с этим типом следует обращаться как с психом, подумалось ему.
— Куда вы их убрали, месье Кантор?
— На место.
Вошел Куаньяр, незаметно кивнул Пикассо и устроился в уголке. Того охватило теплое чувство признательности к коллеге.
— А где оно, их место? — с улыбкой продолжал допытываться инспектор.
Кантор поднял глаза к небесам и засмеялся, словно ему только что рассказали новый прикольный анекдот. Потом его взгляд упал на Куаньяра. Явно огорошенный выходками задержанного, тот не знал как себя вести и на всякий случай схватил блокнот и ручку. Повисла тишина. Пикассо часто замечал, что паузы иногда помогают вести допрос, и вовсю пользовался ими. В отличие от многих других полицейских он не верил в эффективность «колотушек». Другое дело — молчание. Это ценный инструмент, способный обездвиживать людей. «Как в игре „Раз-два-три, замри“?» — как-то спросил у него Куаньяр, на миг приоткрыв завесу над своим далеким детством. Паузы придавали допросам трагизм и серьезность, перенося его участников в иллюзорный мир грез и сновидений. У тех, кто нуждался в реальности для убедительной лжи, они выбивали почву из-под ног.
— Где они? — нарушил молчание Пикассо.
— Я их убрал, — повторил Кантор и поставил на стол опустевший стаканчик.
— Понимаю. Вы их убрали. — Пикассо переглянулся с Куаньяром. — И вы убрали их в одно и то же место?
К величайшему удивлению инспектора, допрашиваемый вздрогнул всем телом и замер, как старый святоша, услышавший богохульство.
— Да, — выдавил он.
— Вы бы предпочли их разделить, не правда ли?
Пикассо продвигался на ощупь, как делал это часто. Он уцепился за сбой в поведении Кантора, хотя пока даже приблизительно не понимал его причин. Тот напряженно думал, безостановочно шаря глазами по комнате и ни на чем не задерживаясь взглядом.
— Что вы делали втроем в последние дни? — спросил Пикассо.
Кантор менялся на глазах, все больше становясь похожим на помешанного. Пикассо засомневался, а понимает ли он, о чем его спрашивают. Может, его надо показать психиатру, подумал он, продолжая искать в его чертах хоть что-нибудь напоминающее Алису.
— Где они, месье Кантор?
В комнате снова настала тишина, прерываемая лишь шумным дыханием Куаньяра. Пикассо с безразличным видом черкал что-то в блокноте.
— Они наказаны, — вымолвил Кантор.
— Разумеется. А за что вы их наказали?
— Они убили свою мать.
Куаньяр закашлялся. «Как все просто», — сказал себе Пикассо. Кантор окончательно спятил, он перешел через какую-то невидимую грань. Никакие тонкости с ним больше не нужны, достаточно изобретательности.
— Согласен. Они убили свою мать, — поддакнул инспектор. — Вы совершенно правы…
— Они ни разу не навестили ее в больнице. Ни разу. Это ее убило, — перебил его Кантор.
Пикассо пристально разглядывал сидящего напротив него худого мужчину, существующего в своем непостижимом мире.
— А вы ходили к ней каждую неделю. Вы были хорошим мужем. Почему же они ее не навещали?
— Они хотели, чтобы она умерла.
— А почему они хотели, чтобы их мать умерла?
— Они ревновали нас друг к другу. Мы были такими красивыми, нас так много объединяло. А потом явились эти двое и все поломали. Сначала эта, старшая, — Кантор замялся, словно не мог вспомнить имя собственной дочери, — вечно встревала в чужие разговоры, орала на мать, а потом вторая, Алиса… Она ко мне приходила, когда сестра не видела, и плакала у меня на руках целыми часами.
