И тогда бразильянка изобразила задумчивость, потом посмотрела на Эрреру, потом — на меня (но на Эрреру посмотрела куда более пристально) и сказала, что точно не знает. Может, кровь выпивалась, а может, он выливал ее в унитаз, может, смешивал с мочой или калом, а может, не делал ничего подобного, может, он раздевался и натирался кровью, а потом вставал под душ, но все это — лишь догадки. Потом мы все трое примолкли и молчали, пока Лиза До Элиза снова не открыла рот, чтобы заявить: что бы там ни было, но тот тип наверняка сильно страдал и любил.
И тогда Эррера спросил ее, верит ли она, что колдовство того негра, игравшего во французской команде, приносило какие-то реальные результаты. Нет, сказала Лиза До Элиза. Он был сумасшедшим. Какие там могли быть результаты? Тогда Эррера спросил: а почему его друзья стали играть лучше? Потому что они были хорошими футболистами, ответила бразильянка. И тут я вмешался в разговор и спросил: что она имела в виду, сказав, что он сильно страдал? В каком смысле страдал? И она ответила: физически, всем телом, но гораздо больше душевно, чем физически.
Что ты хочешь сказать, Лиза? — спросил я.
Что он был психически больным, ответила бразильянка.
В баре уже опустили металлические жалюзи. На одной из стен я заметил несколько фотографий нашей команды. Бразильянка спросила нас (не только Эрреру, но и меня), не о Бубе ли шла речь. В лице у Эрреры не дрогнул ни один мускул. Я вроде бы кивнул. Лиза До Элиза перекрестилась. Я встал и подошел поближе к фотографиям. Вот она, наша команда: Эррера стоит, скрестив руки на груди, рядом с ним вратарь Мигель Серра и Палау, мы с Бубой сидим на корточках в первом ряду. Я улыбаюсь, словно не ведаю никаких забот, а Буба серьезен и смотрит прямо в объектив.
Я пошел в туалет, а когда вернулся, Эррера платил у стойки, бразильянка тоже поднялась и, стоя у стола, приглаживала платье — очень обтягивающее платье гранатового цвета. Мы уже собирались покинуть бар, когда администратор, а может, это был хозяин бара, который терпел наше присутствие до рассвета, попросил меня оставить автограф и на другой фотографии, украшавшей стену. На ней я был запечатлен один — фотография была из первых, сделанных после моего приезда в город. Я спросил его имя. Он ответил, что зовут его Нарцисс. Я оставил дружескую надпись.
Уже светало, когда мы вышли. Как в прежние времена, мы немного прошлись по улицам Барселоны. Нисколько не удивившись, я увидел, что Эррера идет, обняв бразильянку за талию. Потом мы сели в такси, и они довезли меня до гостиницы.
Дантист
Это был никакой не Рембо, а всего лишь мальчишка-индеец.
Я познакомился с ним в 1986 году. В тот год по причинам, которые не имеют отношения к этой истории или кажутся мне теперь ничтожными, я провел несколько дней в Ирапуато,[22]столице клубники, в доме моего друга-дантиста, переживавшего непростую жизненную ситуацию. На самом деле непростая ситуация сложилась у меня самого (давняя подруга вдруг решила порвать со мной), но когда я приехал в Ирапуато, где якобы будет время подумать о будущем и успокоиться, я нашел своего приятеля, всегда такого уравновешенного и благоразумного, на краю отчаяния.
Не прошло и десяти минут после моего приезда, как он сообщил, что убил пациентку. Поскольку в голове у меня не укладывалось, как это зубной врач может убить кого бы то ни было, я велел ему не психовать и рассказать все по порядку. История была простой, насколько могут быть простыми такого рода истории, а весьма сбивчивые пояснения друга убедили меня в том, что ни в каком убийстве его, разумеется, обвинять нельзя.
С другой стороны, все вместе взятое показалось мне странным. Друг, кроме работы в частной стоматологической клинике, которая давала ему неплохие деньги, вел дополнительный прием в так называемом медицинском кооперативе, доступном для бедных и нищих, что вроде бы одно и то же, но для моего друга и, главное, для идеологов такого сорта благотворительных медицинских учреждений вовсе не было одним и тем же. В кооперативе служили только два стоматолога, и работы случалось много. А так как там не имелось зубоврачебных кабинетов, бесплатный прием они вели на своем основном рабочем месте, после приема коммерческих больных (как он сам выразился), то есть главным образом вечером, и помогали им студенты-стоматологи, в большинстве своем левацки настроенные и желавшие к тому же набраться опыта.
Погибшая женщина была старой индеанкой, которая явилась однажды вечером с абсцессом на десне. Мой друг сам операции не делал, однако она проводилась в его кабинете. Занимался женщиной студент. Она потеряла сознание, а студент запаниковал. Второй студент позвонил моему другу по телефону. И когда тот примчался и осмотрел больную, то обнаружил у нее раковую опухоль, вскрытую неумелой рукой. Он тотчас понял, что сделать уже ничего нельзя. Женщину доставили в центральную больницу Ирапуато, где она через неделю и скончалась.
Такие случаи, по его словам, очень редки, где-то один на десять тысяч, и мало кто из дантистов рассчитывает хоть раз в жизни столкнуться с чем-то подобным. Я сказал, что прекрасно все понимаю, хотя на самом деле не понимал ничего, и в тот же вечер мы пошли с ним выпить. Пока мы бродили по местным барам — я бы назвал их барами для верхушки среднего класса, — мне все никак не удавалось выкинуть из головы эту старуху с опухолью, которая грызла ее десну.
Мой друг снова рассказал мне историю старухи, но теперь с существенными изменениями, что я приписал действию алкоголя, ведь к тому времени мы успели накачаться как следует, потом мы сели в его «фольксваген» и поехали ужинать в простой пригородный ресторанчик. Перемена в обстановке оказалась разительной. Если раньше мы были окружены людьми образованными, служащими и коммерсантами, то теперь вокруг сидели рабочие, безработные и даже нищие.
Между тем мой друг все больше раскисал. Ровно в полночь он принялся последними словами ругать Кавернаса. Художника. Несколько лет назад дантист купил две его гравюры и повесил на почетном месте в гостиной. Однажды он оказался вместе с этим плодовитым мастером на празднике, устроенном другим дантистом в своем доме в Зона-Роса, дантистом, который, если мне не изменяет память, восстанавливал улыбки звездам мексиканского седьмого искусства (по выражению моего друга). Там он и попытался с Кавернасом заговорить.
Поначалу тот был не прочь побеседовать, и даже, по словам друга, ему пришлось невольно выслушать кое-какие признания личного характера. Потом, в разгар праздника, Кавернас предложил моему другу вместе провести ночь с одной юной особой, которая, вопреки всякой логике, обратила внимание скорее на дантиста, чем на художника. Но дантист на нее не клюнул, о чем и заявил Кавернасу. На самом деле его совершенно не привлекала перспектива ночи втроем, он мечтал совсем о другом — приобрести у Кавернаса еще одну гравюру, напрямую, без посредников, любую гравюру по выбору автора и за любую цену, им назначенную, главное, чтобы на гравюре имелось посвящение: ну, типа «дорогому Панчо в память о безумной ночи» или что-то в том же роде.
