Но в начале октября Софи вошла в библиотеку, где я сидела, и сказала, что Анни просит ее принять. — Я беременна.
Услышав эту фразу, которую я еще недавно так ждала, я похолодела. Она лгала. Я же видела, каковы их отношения, — беременность была невозможна.
Но Анни не добавила ни слова, чтобы убедить меня. И это молчание, это торжественное молчание сделало свое дело — я ей поверила.
Механически — я столько раз представляла себе эту сцену, что мое тело безошибочно сыграло ее, — я встала и обняла Анни. Я горячо поблагодарила ее, сказала, что я счастлива. И, как ни удивительно, сказала правду. Потом велела ей ехать домой и отдыхать, обещав, что займусь всем сама, придумаю, как нам действовать дальше.
Разумеется, у меня возникло подозрение, что это ребенок не от моего мужа. Кто докажет, что она спала только с ним? Однако я вспомнила их встречи, которые видела — увы, слишком часто! — и мне стало ясно, что она верна Полю и что отец именно он.
Но все же случившееся оставалось для меня загадкой. Я думала, они не хотели этой беременности, ведь она положила бы конец их отношениям. И я перестала ждать от них ребенка. А потом вдруг вспомнила, как однажды шепнула Анни на ухо несколько слов, которым словно бы и не придавала значения. Я сказала, что, может быть, это мой муж не способен иметь детей и, значит, продолжать не имеет смысла. Моя брошенная вскользь фраза прозвучала для Анни как угроза. Она поняла, что так вечно продолжаться не может. И постаралась забеременеть от Поля — самая что ни на есть подлая женская уловка, чтобы привязать к себе мужчину.
Я неожиданно стала хозяйкой положения и решила вернуться в «Лескалье». Париж я покидала безо всякого сожаления. В сентябре 1940 года жизнь там была просто невыносимой. Запрещалось ходить по улицам без противогаза; при каждом самом невинном гудке автомобиля все начинали метаться в панике, словно при объявлении воздушной тревоги. Да и при настоящих ночных воздушных тревогах люди сидели в бомбоубежищах понапрасну, рискуя лишь быть обворованными в темноте. Софи страшно горевала: ее сестра получила сильные ожоги в метро, где объявили учебную тревогу и по ошибке снова включили ток, когда пассажиры находились в тоннеле на рельсах. Парижские такси исчезли, все они теперь перевозили в провинцию семьи беженцев. Я никуда не ходила — все было закрыто. К тому же народу сильно поубавилось, почти всех мужчин мобилизовали, и заменить их было некому. В общем, вернувшись в «Лескалье», я ровно ничего не потеряла.
Я решила сначала пожить в Нюизмане, чтобы не разлучать надолго Анни с родителями, а потом, когда ее беременность станет заметной, увезти ее в другое место.
Например, в Кольюр, где у нас был дом и где мы обычно отдыхали. Но чем дальше, тем сильней меня мучила тревога. И мне показалось, что гораздо разумней вернуться в Париж.
К счастью — я хочу сказать, к счастью для меня, — в первые месяцы почта работала скверно, письма и посылки неделями шли к адресатам, вызывая их праведный гнев; одна я была этим довольна, иначе мне пришлось бы поломать голову, отвечая на письма Поля. Как я объяснила бы ему причину поездки в Кольюр, причину возвращения в Париж? Эти планы требовали каких-то доводов, иначе они неизбежно вызвали бы у него подозрения. Однако, получив его первое письмо, а оно пришло только 7 ноября, я уже точно знала, что нужно делать: у меня было достаточно времени, чтобы принять решение.
Мне мало было скрыть беременность Анни. Я хотела сама выглядеть беременной в глазах окружающих.
И я написала Полю, что возвращаюсь в наш парижский дом и беру с собой Анни, поскольку мне не хочется расставаться с такой милой девушкой.
С новой строки: она составит мне компанию в течение ближайших нескольких месяцев, таких важных для меня. С новой строки: я даже представить себе не могла, что придется сообщать ему такую новость в подобных обстоятельствах — такую невероятную, такую потрясающую новость: у нас будет ребенок. С новой строки: я беременна.
Объявить о своей беременности и всячески демонстрировать ее, чтобы никто и никогда не усомнился в том, что этот ребенок — мой. Таков был единственный способ защититься от обвинений в обмане. Я не знала, что они наобещали друг другу в пылу своих исступленных объятий, и не хотела, чтобы когда-нибудь их слово перевесило мое. Я все рассчитала заранее.
Какое счастье, что я не оттолкнула Поля в ночь перед его отъездом! Объявление войны заставило меня вздохнуть с облегчением, но все-таки меня приводила в ужас мысль, что я не увижу его много месяцев, или много лет, или того хуже… И я позволила ему лечь со мной в постель. К тому же мне хотелось стать последней, с кем он занимался любовью, — жалкая победа, но все же победа, ведь и у отвергнутых есть своя гордость. Я солгала Анни лишь наполовину: Поль действительно спал со мной перед отъездом. Но не как влюбленный мужчина, уходящий на войну. А просто как мужчина, уходящий на войну.
Когда я предложила Анни ехать в Париж, она согласилась не раздумывая. Впрочем, она соглашалась в течение этих пяти месяцев абсолютно на все, даже на то, чтобы безвылазно сидеть дома. Должна признаться, что каждое свое решение я преподносила ей как принятое с согласия моего мужа. Я без зазрения совести использовала ее влюбленность, чтобы заставить действовать в моих интересах.
Поскольку война затормозилась, Париж снова стал прежним уютным городом, и в нем воцарилось относительное спокойствие. Женщины, отославшие своих детей в деревни, вернули их обратно. Люди спускались в бомбоубежища все реже и реже, да и власти ограничили число воздушных тревог, противогазами никто не пользовался, иногда они попросту валялись где попало, и кто-то из модных кутюрье решил даже выпускать духи во флаконах, напоминающих противогаз. Траншеи, вырытые в городских парках, служили теперь детишкам для игры в прятки. Жизнь входила в обычную, мирную колею.
Где «странная война»[18], там и странная беременность, говорила я себе. То же самое я говорила и Анни. Я по-прежнему делала вид, будто искренне привязана к ней. В Париже снова разрешили балы, скачки и бега, открылись почти все театры и кинозалы. Я много где бывала, встречалась с разными людьми. Потому что вне дома меня все считали беременной женщиной, тогда как в своих стенах я была самозванкой. Но еще и потому, что мне было легче притворяться, будто я жду ребенка, нежели притворяться, будто я люблю Анни.
И тем не менее я изо всех сил старалась казаться любезной и любящей. Рассказывала Анни о «семейном кодексе» — последнем детище Даладье — и о премии в 3000 франков за первого ребенка. Я говорила с ней как опытный оратор: прекрасно зная, что она согласилась родить ребенка вовсе не из-за денег, я утверждала, что они принадлежат ей по праву, и соблазняла тем, что она сможет накупить на них множество кистей, холстов и красок. Все это с одной-единственной целью — отбить у нее охоту взять назад свое обещание или просто сбежать.
