Искандеру удалось собрать остатки разрозненных отрядов и благополучно увести их от преследования. Спас он и часть войсковой казны. Султан Мурад III[78]наградил его золотым челенком — медалью за храбрость и спросил о причинах поражения.
— О ослепительный, затмевающий блеск солнца даже в полдень! Садразам Синан-паша, да простит мне повелитель откровенность, не годен в предводители великой турецкой армии. Если бы падишах из-за временного недомогания не остался в Серале и сам возглавил поход, обнаглевший Михай сейчас сидел бы в Еди-Куле[79]— покривил душой Искандар. На самом деле он считал румынского владыку выдающимся полководцем, достойным соперником даже себе. Где уж его одолеть ничтожному Мураду!
Наместник Аллаха на земле привычно, как борзая подачку, проглотил незаслуженную похвалу. Он болел, не доверял приближенным, горел желанием отомстить румынам, и каждое слово льстеца словно лило бальзам на его израненную душу.
— Ты отважен, честен и верен мне. Какую награду хочешь?
— Защищать моего великого повелителя до последней капли крови!
И сделался Искандар султанским телохранителем. Не простым воякой, а капуджи-ага, начальником дневной смены.
В ночь, когда Мурад III сильно занедужил, озабоченный лекарь-грек шепнул своему земляку и приятелю Искандару, что повелитель совсем плох и вряд ли дотянет до утра.
Искандар задумался. У падишаха двадцать сыновей, и каждый может занять престол. Как всегда у турок, владыкой станет тот, кто первым успеет вырезать братьев-соперников. Мехмет II в 1478 году даже записал в канун-намэ, кодексе законов: «Тот из моих сыновей, который вступит на престол, вправе убить своих братьев, чтобы был порядок на земле». С тех пор десятки турецких принцев были казнены своими братьями. Поистине рок поставил черное клеймо на роде Османа!
В его потомках почти не осталось не то что фамильной, вообще турецкой крови: ведь ни одна турчанка не рожала султана, матерями падишахов становились только иноземки! И каждый очередной властитель Блистательной Порты, начиная с Мурада I[80]ознаменовывал свое восшествие на престол братоубийством. Если даже родичи были безопасными, их оставляли в живых, но в гарем давали невольниц, сделанных бесплодными посредством операции. Долго ли небеса еще будут терпеть подобное святотатство? Нет, конец династии близок…
Тем не менее еще не время самому стать хозяином Сераля. Пока Искандар слишком мало известен в армии и народе, нет у него ни богатств, кроме небольшого мюлька, ни войска. Сесть на трон легче всего тому, кто носит белую одежду и чалму — великому визирю. Ну, нечего предаваться мечтам. Надо решать, кого делать султаном.
Самый подходящий — Мехмет. Недалек умом, не очень свиреп, честолюбив. Смел в бою и на охоте. Во всем послушен матери — гречанке по происхождению, сделавшей блестящую карьеру. Красавица Мелина из простой одалиски сумела возвыситься до положения гиезды-рабыни, удостоенной высокого внимания падишаха, потом ирбалы — постоянной наложницы, затем законной третьей жены. Сыном она сможет управлять не хуже, чем полвека назад украинка Роксана-Роксолана своим супругом — великим султаном Сулейманом II Кануни (Великолепным).[81]В угоду любимой первой жене — кадуне повелитель убил всех своих сыновей за исключением ее отпрыска, пьяницы и бездельника Селима II. Именно при Роксолане в назначении визирей и наместников пашалыков стали играть огромную роль гарем и денежные подарки, раньше людей назначали в основном по опыту и способностям.
Отдав необходимые распоряжения, начальник стражи направился к Фатиме, бывшей Мелине из Эфеса.
— Что привело ко мне отважного Искандар-ага? — вежливо осведомилась старуха, скрывая дикий ужас. Она знала о недомогании мужа и дрожала за сына и за себя. Мехмет не пользуется любовью отца, а потому не станет владыкой. Смерть падишаха — приговор и матери, и сыну. Может, этот красавец-воин и есть их палач?!
— Я не могу говорить с тобой при посторонних ушах, высокочтимая, — Искандар презрительно кивнул головой в сторону евнуха, низкорослого морщинистого толстяка в бархатной одежде, расшитых серебром чувяках и белой чалме.
— О ты, невоспитанный стражник, ввалившийся в султанский гарем неподобающим образом! Не ведаешь разве, что никто из женщин не вправе разговаривать с мужчинами в мое отсутствие! — заносчиво пропищал кастрат тоненьким голоском. — Так что я никуда отсюда не уйду!
— Что ж, оставайся, — равнодушно пожал плечами Искандар, молниеносно выхватил ятаган и вонзил в грудь евнуху.
— Прости великодушно, валидэ-султан, — поклонился он обомлевшей женщине. — Твой кизляр-ага доносил о тебе кадуне…
Фатима была настолько потрясена убийством, что не сразу расслышала, как именно титуловал ее начальник стражи. Когда поняла, на нее словно обрушился ледяной водопад. Валидэ-султан, мать падишаха… Вот как ее назвали! Неужели…
— Капуджи-ага пришел подарить моему сыну власть над империей? — тихо спросила она.
Искандар снова поклонился.
Старуха все еще не верила.
Как много лет она лгала сама и старалась не попасться на чужой обман! Ластилась к мужу, которого ненавидела и боялась, играла в страстную любовь к повелителю. Подкупала кизляр-ага — «девичьих начальников», евнухов-надсмотрщиков, потрафляла малейшим их прихотям, чтобы те почаще и получше расхваливали супругу ее прелести, заманивали пресыщенного султана к ней на ложе. Уступала низменным желаниям казнадар-уста, старшей хранительницы гарема, любившей женские ласки, отдавала последние мелкие монеты — акче и куруши — служанкам, чтобы те приносили дворцовые сплетни, особенно касающиеся ее самой и сына.
Целых семь лет, пока царевича-шахзадэ не отлучили от матери, не спускала она глаз с Мехмета, пробовала пищу и воду, которые ему подносили, закрывала своим телом при малейшем намеке на опасность. А беда таилась повсюду. В шербете. Бастурме. Подушке-миндере на тахте. Булавке. Спелом персике. Везде могла оказаться отрава, посланная ревнивыми женами и наложницами, готовыми на все, чтобы избавиться от соперницы и ее выродка. Вдруг он когда-нибудь вознамерится занять трон и попытается убить их собственных сыновей?! И она сама воспитывала малютку в лютой ненависти к братьям, учила любить только мамочку, всех бояться и никому не доверять, кроме нее.
А разве легче стало, когда ее кровиночку-дитя забрали из гарема и перевели в мобейн — мужскую половину дома, отдав на воспитание йени-чери и улемам-богословам? Сколько слез она выплакала, бессильная прикрыть собой сыночка от предательского удара! Сколько динаров заплатила наставникам, чтобы получше берегли бесценного ее ребенка!
