Алла сделала большой глоток пива, глубоко затянулась, до головокружения. Она слышала голос Горбушко словно откуда-то издали.
— У вас еще есть время, Алла. Еще не весь песок просыпан в часах.
В полумраке его холостяцкой табачной квартиры она видела, над красной точкой сигареты, его угрюмую, как у зэка, улыбку. До чего тонкогуб, суслик. Как светло, пронзительно горят сумасшедшие глаза под скошенным, будто лопатой, лбом. Сегодня он зачем-то нарядился во все черное. Черная рубаха. Черный пиджак. Черные брюки. Черный человек, как это смешно. У всех есть свой черный человек. Она вспомнила, как однажды на вокзале в Красноярске ее хотел увезти с собой на Восток, в Пекин, один китаец; он был тоже весь в черном, и у него было смешное круглое лицо, и жестко сжатый рот, и бесстрастные, черно блестящие глаза; он бормотал ей на ломаном русском: «Холосий девуска, холосий, ты такой рызий, поедем со мной в Пекин, я запрясю тебя на полка за семодана, ты мне понравился, я сделай тебя своя жена!.. поедем…» Китайский раскосый человек, путешественник или бизнесмен, или просто челночник, или мошенник, или разбойник, или… Деньги у него водились, это она увидела сразу цепким, наметанным глазом. Она упиралась, он тащил ее за руку в вагон поезда «Москва — Пекин». Нет, закричала она, нет! — и с силой вырвала руку. Черный китайский человек потерянно глядел, как она убегала, бежала по заснеженной платформе прочь. Ее преследуют восточные люди, что бы это значило? Что бы сказала по этому поводу мудрая Акватинта?..
— А ты не думаешь, шмакодявка, — она понизила голос, загасила сигарету в пепельнице, поборола в себе искушение проколоть острым каблуком его ногу под столом, — что из тебя тоже песок сыплется? А если я тебя просто…
Она сунула руку к сумочке. Она хотела его попугать, проверить. На нее уже глядело дуло хорошего компактного «браунинга». Ловкость рук и никакого мошенства. Цирк шапито. Ай да Павлуша, экипирован по всем статьям, котеночек.
— Вам слабо, госпожа певица. Вам бы только горлышко драть. Если уж на то пошло, то я убью вас первым.
Она чуть не заехала ему по морде. Беловолк должен снабдить ее оружием. Она выдавит из него оружие для себя. Любую пушку, какую угодно, хоть музейный ковбойский револьвер. Хоть газовый пистолет. Хоть…
Она подумала о том, что Тюльпан так и лежал у нее в сумке. Она так и не вынимала его. Таскала его всюду с собой. И это было более чем опрометчиво.
В машине она выдохнула из легких, ей показалось, весь воздух, снова судорожно, как после рыданий, вздохнула, открыв рот, — так дышат рыбы, вытащенные на лед, — положила руки на руль. Уронила голову на руки.
Ей стало снова страшно.
В Париже она развлеклась, и страх куда-то отступил. С Люцием она потрудилась, и этот труд тоже на время дал ей забыться. Теперь страх навалился снова бетонной плитой.
Страшная мысль промелькнула, она пыталась отогнать ее, не тут-то было, мысль возвращалась снова и снова, изматывала, прокалывала череп, зудела в ушах, сжимала когтистой лапой колотящееся под ребрами сердце. Павел Горбушко, Павел… ведь он любил Любу. Как она раньше не догадалась. Ну да, да, он любил ее. Он любил ее как маньяк, да он и был ее маньяк, иначе зачем же он слонялся за ней по свету, зачем околачивался возле, как соглядатай, зачем все время писал о ней… о, из своих статей и заметок о ней он уже давно мог бы состряпать целую книгу!.. и прославиться, прославиться вполне бескровным, благородным способом… зачем ему ее, Аллу, шантажировать… зачем было ее, Аллу, делать одновременно бесплатным сыщиком и живой мишенью…
Она застонала, прижалась горячечным лбом к запястьям. Пластмасса руля холодила ей ладони. Павел Горбушко, Павел. Маньяк, фэн, вредный папарацци. Он мотался за Любой по свету… он ревновал ее к любовникам, любовницам, мужьям и поклонникам… он записывал каждый ее вздох, каждый шаг… и верный и неверный… это он, Павел Горбушко, мог убить Любу.
Мысль снова обожгла так больно, что Алла, простонав, прижала ладони к щекам, прикусила зубами палец.
Это он, Павел Горбушко, убил сперва Любиного мужа… затем Любу… Зачем?! А чтобы не досталась никому. Чтобы обладать ею — на кассетах, на дисках, в записях, в книгах о ней — целиком и полностью, сполна, всецело. Люди могут сделать все что угодно из-за любви. Особенно из-за такой… сумасшедшей. Больной.
А ее, Аллу, он мог тоже… подставить?!.. Ну да, почему бы нет… Выследить ее в «Парадизе», положить глаз на бедную шлюшку… Пасти ее — незаметно для самой Аллы… И подстроить так, что Люба, по возвращении с гастролей, увидела Аллу в «Парадизе» за трапезой… Он знал, знал, что Люба падка на баб… Господи, Алка, ну что ты несешь самой себе, ну ведь это же бред, бред чистой воды… У тебя жар… Так нельзя… Ты издеваешься над собой…
Убить Любу, чтобы не досталась никому… Тогда… Тогда папарацци тяжело болен. Тогда он — умалишенный. И ему место в клинике. А не на воле. Тогда она, Алла, связалась с сумасшедшим. И черный Павел, следуя логике вещей, убьет и ее. Он убьет ее не из своего намасленного «Браунинга». Он убьет ее своим, хорошо продуманным способом. Он просто объявит всему миру, что убийца знаменитой Башкирцевой — она, Алла. И ей нечем будет крыть. Все улики — против нее. Снег… снег… он заметает лобовое стекло…
Он хочет сенсации. Он ее получит. Алла прогремит на весь мир. «Убийца великой Башкирцевой найдена! Она уже за решеткой!» Ее не помилуют из-за того, что она несколько месяцев играла роль Башкирцевой — и играла с блеском.
Как ты докажешь, что убил Башкирцеву Павел Горбушко?! Как?!
У тебя нет доказательств, Алла. И не будет.
Она подняла голову. Ее расширенные глаза невидяще глядели на суровую белизну снега за окном машины. Снег все валил и валил с черных небес, и это был русский март, — а весь Париж уже в цвету, а где-нибудь на юге, далеко, в Греции или в Алжире, уже снимают первый урожай апельсинов.
Почему это не будет доказательств? Будут. Она захочет — и будут.
Ее рука протянулась к сумочке. Пальцы нырнули в теплую темноту, ощутили скользкость алой атласной обивки. Пальцы нашарили и вытащили на свет железный цветок. Нет, конечно, он был не совсем шар. Чуть вытянутый, со слегка отогнутыми на вершине рельефными лепестками — издали как живой тюльпан, только металлически блестящий, серебряный. Ей отчего-то до полусмерти захотелось развернуть машину и поехать в Рязанский переулок, в нищенское логово Ахметова, купить водки и надраться с ним до умопомрачения.
Если это Горбушко убил Любу, ей несдобровать. Она должна держать ухо востро. Горбушко сам не знает, какую собачку он натаскал на розыск.
Если это банкир Григорий Зубрик убил Любу, то все будет гораздо проще. Банкир или купит у нее Тюльпан и свалит в туман, за кордон, заметя следы, или, если Алла будет себя неаккуратно вести, пришьет ее — выстрел в затылок, и делу конец, а трудяга киллер молодец.
А если это Ахметов?.. Она тронула руль. Включила «дворники», они заработали с тихим шуршанием. Зачем художнику было убивать Любу? Он же хотел убить свою неверную жену. Интересно, кто была его жена?.. Он так красиво говорил о ней, даром что вусмерть пьяный был… так ее описывал — Алла словно бы видела ее перед собой, ее стать, пышность ее иссиня-черных волос, смуглоту ее кожи, огонь ее глаз… Она зажмурилась. Перед ней на миг — на один только миг — встало, ослепив ее смуглой молнией, лицо жены Бахыта Худайбердыева, танцовщицы Риты Рейн.
