— В известной степени предка, — поведала она с напускной скромностью.
Стихотворение называлось «Странствия».
Прошло некоторое время, прежде чем я сообразила: Пат завуалированно говорит о себе и даже подчеркивает это интонацией. Величественные напоминали о чем-то…
Я был каплей дождя на ветру,
Я был далекой звездой,
Я был словом,
А вначале даже книгой.
— Конечно, книгой, — подтвердила Августа заплетающимся языком. — Мы есть книга, толстая, большая, жирная, в которой каждый из нас наконец отыщет свое место.
Это была ночь из тех, которые потом не можешь восстановить в памяти. Не потому, что забываешь эпизоды, а потому, что они сливаются и перемешиваются в сознании, и происшедшее теряет всякий смысл. Или, наоборот, настолько отчетливо помнишь великое множество событий, что непонятно, как они уместились в одну-единственную ночь.
Еще остались голоса. В ушах снова звучат сказанные и несказанные фразы. Кто-то многократно повторяет мое имя, словно призывает меня наконец осознать, кто я есть на самом деле.
Было совсем не так холодно, как я опасалась, да и сухие еловые ветки дарили тепло. И то, что я вышла из дома, кажется мне совершенно естественным, как и то, что я вернулась домой прежним путем.
Пока я шла, у меня было такое чувство, будто мое Я прозревает. Я пришло из глубины времен. Я говорило со мной. Чем выше Я поднималось в гору, тем точнее знало, куда держит путь. Я говорило с родником, и само было им. Я текло, вспениваясь по камням.
Удивительно, как далеко простиралось мое сознание и как бескостно было мое тело. Я слышала смех Я. Вдруг земля задрожала, и Я испугалось смерти. Я выпрыгнуло из расщелины, невесть откуда взявшейся.
Когда забелела луна, Я восстало из воды. Я пело, хотя я не понимала ни слова, это Я знало, что каждое слово значит. Во мне возникло чувство присутствия и близости. Я проступало сквозь мою кожу и освещало все вокруг.
Звучали голоса. Они называли имя, которое я слышала. Имя обладало мной. Я поднялось и полетело. Я подумало: полечу, и полетело.
Теперь голоса предназначались мне. Они угрожали, я побежала. Они травили меня, я спасалась. Казалось, так будет продолжаться вечность. Голоса выкрикивали разные имена. Эхо отражалось от гор, разбивало их, и осколки катились в долину. Меня захватили, я спаслась бегством. Меня ранили, мои раны затянулись. Меня преследовали, я нашла убежище. Это оказалась барсучья нора. Я в ней спряталась. Я долго спала, и барсук терпел меня.
Я проснулась оттого, что: «Я вернулось», — сказало Я, и я удивилась: голос был совсем как чужой. Я поплыла против времени и покинула поток.
Времена сменяли друг друга.
Я начало сооружать убежище, такое же, какое было предоставлено мне. Я построило здание из камней, похожее на барсучью нору. Надежное, удобное, даже с книжными полками. Призванное защищать странниц, скользящих по волнам времени, и странников, лишенных кожи. Мы путешествовали по Западной Европе, мы и подобные нам.
В то время как Ближний Восток одевался в шелка, камку и сафьян, нас покрывала грубая шерсть. Скала, нависая, охраняла нору от урагана, который хотел разнести в щепки наши дощатые столы и двери. Лес присылал нам ягоды и грибы, пастбища кормили наши маленькие стада.
Мы предоставили семье мельника убежище, а он нам уступил мельницу. Мы голодали, как все, когда телега с зерном не приезжала. Мы благословляли восхождения в горы и приносили счастье.
Я упала, ушибла поясницу, была парализована и провела годы в размышлениях. Я вынырнула из времени и вернулась в него. Молодая, здоровая.
Телега привезла бездомных, зерно и книги. Все издалека. Самый длинный путь проделали письма. Земли были охвачены войной. Опять война без конца и края. Мы ловили ветер, укладывали тесто в формы и разглядывали булочки. Мы жили тайно, и, если в сердце и голове раздавался зов, Я меняло форму, шло к утесу, стекало оттуда водным потоком, прорастало из воды лилией, принимало человеческий облик…
Я записывала сон, сидя в постели. И карандаш и блокнот лежали на моем ночном столике на тот случай, если ночью в голову придет что-то полезное.
Теперь я ощущала себя Вендлгард. Она случайно вселилась в меня, как богиня — в нее. Этого мне только не хватало. Я была убеждена, что все держу под контролем: происхождение истории, ее развитие, круг поставщиков информации — или, точнее сказать, игроков?
Iris elegantissima стоял, красуясь, на подоконнике и тянулся к свету листьями-мечами. Прервав завтрак, я осведомилась о нем в толстой книге про ирисы. Это издание мне прислали на заказ. Я просмотрела вскользь несколько страниц и набрела на примечание, которое раньше не заметила, или оно просто не отложилось у меня в голове. Там четко было написано, что клубни не следует высаживать в конце октября — начале ноября, иначе они очень рано дадут побеги и их побьет морозом. Мороз не мог здесь, внизу, причинить вреда моему ирису. Но я все же поспешила унести цветок на верхнюю веранду, чтобы в неотапливаемом помещении слегка притормозить его развитие. Я мечтала увидеть, как он распустится. Может, клубень не обидится на то, что я высадила его столь рано, а не набралась терпения до весны. Я налила в горшок воды и поставила на солнечное место. Если действительно ударит мороз, я просто укрою клубень проросшими листьями.
Чай так и остался недопитым. Пришла почта: газеты и порция новых книг и брошюр, выписанных давным-давно. Известные публикации об эпохе Средневековья. Я распаковывала бандероли, перелистывала литературу, проглядывала указатели, ища имя Вендлгард. Напрасный труд, что я и констатировала со злобным удовлетворением. Можно ничего не читать. Я впала в страшное уныние: Вендлгард ушла из меня. А что с Незими? Я никогда не видела собрания его произведений, возможно, такого и нет, вернее, точно нет: я проверяла. На чем тогда базируется тезис, что между Вендлгард и Незими существовала общность, которая и вызвала переписку?
* * *
Наблюдая за дождем, полившим безо всякого предупреждения, я перебирала в памяти все, что знаю о неком еретическом учении. Его адепты отвергали фамоту на том же основании, что и кельтские друиды: устное слово — живое — безопасно, а письменное — мертвое — служит порабощению, ибо удерживает во времени услышанное и сказанное.
Впрочем, кельтские мудрецы двадцать лет тайком нарушали обет и учили дворян писать и читать, зато бекташи никогда не раскрывались и уносили свои секретные знания на тот свет.
И кельты, и анатолийские еретики обходились без храмов. И те и другие полагали, что есть два вида времени — преходящее (конечное) и циклируюшее (вечное), так же как бытия. И те и другие считали, что в человеке наряду с обыденным присутствует сверхъестественное, что божество способно воплотиться в любую сущность.
Вероятно, можно продолжить ряд совпадений, а потом — при необходимости — найти не меньше различий.
