— Лия? Что с тобой? — Димитрий стоит передо мной. Я чувствую его руку, вижу его встревоженное лицо.
Мне хочется подбодрить его. Сказать, что со мной, конечно же, все хорошо. Что я буду идти, идти и идти, пока не дойду туда, где смогу наконец лечь и отдохнуть. Где смогу расслабиться, не боясь, что падшие души завладеют медальоном, который даже сейчас тяжким грузом висит на моей руке и моих мыслях.
Однако я не говорю ничего такого. Я вообще ничего не говорю, потому что слова, столь разумные и веские у меня в голове, на губах как-то не складываются. Хуже того — и ноги больше не желают поддерживать тело. Земля со страшной силой несется мне навстречу, но что-то приподнимает меня над ней.
А потом — вообще ничего. Пустота.
Из небытия меня вытаскивает какая-то пульсация на груди.
Я долго ощущаю ее прежде, чем собираюсь с силами выплыть из летаргии, сковавшей мне тело и разум. Наконец открыв глаза, я вижу пред собой молодую женщину. Волосы у нее сверкают в мерцании свечей алмазной белизной, лицо очень доброе, глаза такие же зеленые, как у меня, а лоб нахмурен.
— Т-с-с, — говорит она мне. — Спи.
— Что… что… — Я поднимаю руки к непонятному предмету на груди. Они повинуются не сразу, с трудом, но вот наконец я сжимаю какой-то твердый гладкий овал, висящий на бечевке у меня на шее. Он горячий, и на мое прикосновение отзывается с такой силой, что я почти слышу его биение. — Что это? — наконец выговариваю я.
Женщина ласково улыбается.
— Всего лишь гадючий камень, но очень сильный. Он защитит тебя от призрачного воинства. — Она отводит в стороны мои руки, подсовывает под теплое одеяло, которым я накрыта. — Спи, сестра Амалия.
— А что с… с Димитрием? И Луизой? Соней и Эдмундом?
— Уверяю, с ними все хорошо. Призрачному воинству нет дороги на Алтус, а гадючий камень защитит тебя, пока ты спишь. Бояться нечего.
Она отходит от кровати, исчезает в глубине полутемной комнаты, освещенной несколькими свечами. Я не хочу засыпать. Хочу задать множество вопросов, настоятельно требующих внимания, — но все напрасно. Я вновь ускользаю в забвение.
— Ну как, теперь проснулась? Выспалась?
На этот раз надо мной склоняется другая девушка, даже скорее почти девочка — гораздо моложе той призрачной незнакомки, что сообщила мне про гадючий камень и заботилась обо мне все то время, что я витала на грани сна и яви. Девушка смотрит на меня слегка встревоженно, но с нескрываемым любопытством.
Я хватаюсь под одеялом за запястье и облегченно вздыхаю, нащупав холодный диск медальона и шуршащий бархат ленты. Он все еще тут, а с ним — знакомая смесь влечения и отвращения, неизменные его спутники.
— А можно… — В горле у меня так пересохло, что я с трудом выговариваю слова. — Можно воды?
Девочка усмехается.
— Сейчас ты хоть луну с неба попроси — и Сестры позаботятся, чтоб ее тебе прямо к порогу доставили, да еще в красивой оберточке.
Я не понимаю, что она имеет в виду, но моя сиделка тянется к столику рядом с кроватью, наливает воды в тяжелую керамическую кружку и подносит ее к моим губам. Вода такая ледяная и чистая, что кажется почти сладкой на вкус.
— Спасибо. — Я снова роняю голову на подушку. — Долго я спала?
Девочка пожимает плечами.
— Дня три, как-то так.
Я киваю. У меня остались смутные воспоминания о том, как я просыпалась в темной комнате, где горящие свечи отбрасывали тени на стену, и в тусклом свете бесшумно двигались грациозные силуэты.
— А где другая девушка? Та, что за мной ухаживала? — спрашиваю я.
Моя сиделка поджимает губы.
— Со светлыми волосами, зеленоглазая? Или та, у которой волосы темные, как у тебя?
— Мне… мне кажется, со светлыми.
Она кивает.
— Ну значит, Уна. Она больше всего тобой и занималась.
— А почему?
Девочка пожимает плечами.
— А как меня зовут, ты знать не хочешь?
Она чуть ли не дуется, и я думаю, что лет ей, верно, никак не больше двенадцати.
— Конечно, хочу. Как раз собиралась спросить. У тебя чудесные волосы. — Я протягиваю руку и касаюсь переливающегося локона. Даже в слабом свете свечей он переливается золотом. Сердце сжимается от боли, но я стараюсь подавить ее. — Совсем как у моей подруги.
— Уж не той ли, что держат отдельно, прячут ото всех?
Сравнение, кажется, пришлось ей не по нраву.
— Не знаю, где ее держат. Знаю только, что она мне дорога, как сестра. — Я решаю сменить тему разговора. — Так как тебя зовут?
— Астрид. — Девочка произносит это с такой гордостью, что сразу ясно: она очень любит свое имя.
Я улыбаюсь ей, хотя улыбка выходит более похожей на гримасу.
— Красивое имя.
Мозг мой, разогревшись потихоньку беседами о локонах и именах, наконец начинает работать. Я пытаюсь приподняться на локтях, хочу встать, одеться, отыскать Димитрия и всех остальных, но руки трясутся, и я снова падаю на подушку. Впрочем, это еще не самое худшее.
Худшее в том, что от моей неловкой попытки встать с кровати простыня, которой я укрыта, спадает до пояса — и я потрясенно осознаю, что на мне ничего нет. Я судорожно хватаюсь за край простыни и подтягиваю ее к подбородку — при этом с ужасом всем телом ощущаю, какая она гладкая и накрахмаленная. Точнее сказать — ощущаю, что я лежу абсолютно нагая.
От потрясения я не сразу могу сформулировать вопрос, а потом лепечу:
— Где моя одежда?
Астрид снова хихикает.
— А ты бы предпочла спать в дорожном костюме?
— Нет… но почему же мне не нашли какой-нибудь пеньюар… рубашку… хоть что-нибудь? Или у вас тут в Алтусе одежды нет?
Я тут же жалею о вырвавшихся у меня резких словах, но мне невыносимо представлять, как чьи-то чужие руки раздели меня догола, точно младенца.
Астрид разглядывает меня с неприкрытым любопытством, точно диковинного зверька на ярмарке.
— Одежда-то у нас, конечно, есть, но на что она тебе, пока ты спишь? Неудобно же.
— Ничего подобного! — резко возражаю я. — Спать полагается в ночной сорочке!
Глупый выходит разговор — все равно что пытаться описать слепому оттенки цвета. Я старательно не обращаю внимания на дьявольский голосок в голове, нашептывающий мне, что в словах девочки есть свои резоны, и обращающий мое внимание на то, как приятна обнаженной коже прохлада простыни.
— Как скажешь.
Астрид лукаво улыбается, точно видит меня насквозь и знает, о чем я думаю.
Я вздергиваю подбородок, стараясь напустить на себя вид гордого достоинства.
