То ли от недосыпа мне уже не много надо, то ли я постепенно прихожу в себя — но столь крепкое выражение в ее устах заставляет меня расхохотаться.
Димитрий проводит рукой по лицу — жестом, отражающим то ли его усталость, то ли раздражение от Луизиной непоседливости.
— Поверьте мне, это здесь. Подождите минутку — и увидите, что я имею в виду.
Луиза недоверчиво скрещивает руки на груди, а Эдмунд устремляет взгляд туда, куда смотрит Димитрий. Одна Соня никак не реагирует на остановку — сидит такая же безжизненная и вялая, словно бы ее совершенно не волнует, приплыли мы в Алтус или нет.
Краем глаза я замечаю какое-то движение: одна из фигур в капюшонах разворачивается лицом к воде. Я успеваю заметить, как поднимаются тонкие изящные пальцы, а потом капюшон плаща падает и из-под него рассыпается каскад волос — таких светлых, что кажутся почти платиновыми. Сверкающие волосы струятся по спине стоящей на носу ладьи молодой женщины.
Она воздевает вверх руки. Свободные рукава ниспадают, обнажая молочно-белую кожу, и меня словно сковывают чары. Над ладьей разливается странная тишина.
Даже вода не плещет о борта, а мы все разом затаили дыхание, ожидая, что же будет дальше.
И то, что происходит, достойно ожидания.
Девушка начинает негромко бормотать что-то на языке, которого я никогда раньше не слышала. Он похож на латынь, но я знаю, что это не латынь. Голос проникает сквозь туман, плывет над водой, и произносимые ею слова слышны еще долго после того, как они слетают с ее уст, хотя это не эхо. Нет, что-то иное — приветствие, поклонение. Оно плывет прочь от ладьи, покуда завеса тумана не начинает постепенно приподниматься, и я понимаю: у этого есть не только природные причины.
Вода искрится в солнечных лучах — а ведь еще минуту назад никакого солнца не было и в помине. Небо, только что серое, а подчас и вовсе неразличимое, сверкает над головой, живо напоминая мне осеннее небо Нью-Йорка — глубже и синее, чем в любое иное время года.
У меня вдруг перехватывает дыхание: перед нами возникает прекрасный остров.
Он лучится и переливается над водой прекрасным и безмятежным миражом. Неподалеку от ладьи открывается укромная гавань, над которой начинается пологий склон. Разбросанные по склону дома с такого расстояния толком разглядеть невозможно.
Прекраснее всего деревья. Даже с воды видно, что остров усеян яблонями — плоды алыми точками выделяются на фоне яркой зелени деревьев и выстилающей остров травы.
— Как прекрасно!
Конечно, это слишком слабое слово, чтобы описать то, что предстало моему взору, но сейчас я иных слов найти не могу.
Димитрий улыбается мне.
— Правда ведь? — Он снова оглядывается на остров. — Никогда не перестану им восхищаться.
Я смотрю на него.
— Скажи, а он настоящий?
Димитрий усмехается.
— Нет, ни на одной традиционной карте его не найти. И все же он здесь — лежит, спрятанный туманами, предстающий лишь Сестрам, членам Совета Григори да тем, кто им прислуживает.
— Хотелось бы увидеть его поближе, — произносит Луиза.
Эдмунд кивает.
— Мисс Милторп нужен сон, а мисс Сорренсен… Мисс Сорренсен нужна помощь. — Мы дружно глядим на Соню: она разглядывает Алтус недоверчиво, чуть ли не злобно. Эдмунд снова смотрит на Димитрия. — И чем скорее, тем лучше.
Димитрий склоняет голову, подавая знак женщине в капюшоне, что заставила Алтус появиться. Она снова занимает прежнее место на носу ладьи и берется за весло. Женщина на корме делает то же самое.
Я сажусь на сиденье, глядя на скользящую под бортом лодки водную гладь. Ладья несет нас все ближе и ближе к гавани, где таятся ответы на вопросы, что мне еще только предстоит научиться задавать.
20
Мы сходим из ладьи на берег, где, как ни странно, нас поджидают несколько выстроившихся вдоль причала фигур в темно-пурпурных плащах, как у наших спутниц по плаванью. По тонким чертам лица понятно, что тут одни лишь женщины. Похоже, они ждут нас для какой-то церемонии.
Первыми выходят Эдмунд с Соней, за ними Луиза. Мы с Димитрием тоже покидаем ладью — сначала я, затем он. Он представляет меня как Амалию Милторп, внучатую племянницу леди Абигайль. Женщины с берега чопорно кланяются, но в глазах их читается откровенное подозрение и даже неприязнь.
Представив всех остальных членов нашего маленького отряда, Димитрий подходит к женщинам и по очереди вполголоса приветствует каждую из них. Последней он подходит к предводительнице. Она стара — должно быть, даже старше леди Абигайль, но когда она откидывает капюшон и целует Димитрия в обе щеки, я вижу, что волосы у нее черны, как смоль, без малейших признаков седины, и уложены таким замысловатым узлом, что совершенно понятно: если развязать его, они спадут до пят. Димитрий что-то тихонько говорит ей, а потом смотрит в мою сторону. Женщина кивает и делает шаг навстречу, пристально глядя мне в глаза. Взор ее пронизывает насквозь.
Внезапно я ощущаю себя пленницей.
Зато голос ее, мягкий и ровный, противоречит тому страху, что она уже успела мне внушить.
— Добро пожаловать в Алтус, Амалия. Мы долго ждали вашего прибытия. Брат Марков говорит, вы очень устали, вам нужна защита и безопасное убежище. Прощу вас, окажите нам любезность, позвольте предложить вам и то, и другое.
Она не ждет ни моего ответа, ни меня саму — просто поворачивается и шагает прочь по вымощенной камнями дорожке, что вьется к самой вершине холма. Димитрий берет меня за руку, вскидывает на плечо мой дорожный мешок и ведет меня вперед. Остальные гуськом идут следом, замыкая шествие.
Примерно на полпути к вершине мне начинает казаться, что я не дойду. Изнеможение, до поры до времени отступившее после страшного падения в холодное море, на этом благодатном острове снова овладело мной. А кругом буйство красок и ощущений — ярко алеют плоды на заполонивших все кругом диких яблонях, тут и там выглядывают из-под капюшонов женские лица, прекрасные и пугающие одновременно, зеленеет густая трава по обеим сторонам дорожки, а мягкий сладковатый аромат напоминает мне о маме. Он здесь повсюду, словно призрак того, что прежде было таким живым и всесильным.
Я слышу голос Луизы — более громкий и оглушающий, чем обычно.
— Силы небесные! Неужели на этом острове нет лошадей и экипажей? Или любого иного средства передвижения, благодаря которому нам не придется бесконечно брести вверх по горе?
— Сестры считают, что ходьба полезна для души, — отвечает Димитрий, и даже в нынешнем моем состоянии я различаю в его голосе смешинку.
Зато Луизе ни капельки не смешно.
— Комфорт — вот что душе полезнее всего, я так считаю.
Она останавливается, рукавом вытирает пот со лба.
Я из последних сил бреду, еле-еле переставляя ноги и думая, что если только мне хватит сил хоть как-то двигаться, то рано или поздно я доберусь до конца пути. Тело мое иного мнения и попросту перестает меня слушаться. Я застываю посередине тропы.
