Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 297–298 (с уточнением по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 346).
41-38. А.А. Тесковой
Paris 15-me
32, B<oulevar>d Pasteur
Hôtel Innova, ch<ambre> 36
10-го ноября 1938 г.
Дорогая Анна Антоновна!
Всё получила, — и книгу и открытку. Книга — чудесная, как раз то, что мне нужно, и бесконечно Вам за нее благодарна, не расстанусь с ней никогда[342]. Здесь, кстати, на днях пойдет пьеса Карла Чапека[343] в театре Rideau de Paris, и, как Вы наверное знаете, ведется лучшей частью интеллигенции горячая кампания за присуждение ему нобелевской премии, есть подпись Joliot-Curie (обоих, неизменно присущая под всяким правым делом: они для меня, некий барометр правды). О Рыцаре не беспокойтесь: пришлите мне, если есть простую открытку, где он возможно крупнее и яснее, чтобы можно было увеличить, — это мне сделают, и будет у меня большой Рыцарь. Только не туманную (художественную), а простую фотографию, по возможности face. Очень рада, что дошло мое большое письмо, арабские стихи остаются в силе. А вот еще одна хорошая строка, из Мистраля — Croire mène â la victoire!{144} [344] — и прочла я ее в вечер того дня, утром которого кому-то сказала: — «Я даже не выношу, чтобы ее жалели, только верили!» и вдруг, у Мистраля (читаю в переводе: писал на провансальском) этот возглас. Книгу показываю всем друзьям, и даже недрузьям, и даже недрузья — чувствуют. А на другом языке я бы сейчас ее и читать не стала. Я тоже (в первый раз в жизни!) читаю все газеты, и первый вопрос, утром, Муру, приходящему с газетой: — А что с Чехией? Вижу ее часто в кинематографе, к сожалению — слишком коротко, и стараюсь понять: что за стенами домов таких старых, таких испытанных, столько видавших — и перестоявших. А в магазинах (Uni-Prix), когда что-нибудь нужно, рука неизменно тянется к чешскому: будь то эмалированная кружка или деревянные пуговицы, т. е.: сначала понравится, а потом, на обороте: «Made in Tchécoslovaquie»{145}. Вот и сейчас пью из такой эмалир<ованной> кружки. И недавно, у знакомой выменяла кожаный кошелек, на картонную коробочку для булавок, с вытесненной надписью: Praha, Václavské nám<ěsti> и musea. Всё это, конечно, чепуха, но такою чепухой любовь — живет. Если бы я могла, у меня всё бы было — чешское. Вы пишете о прохладности друзей — о 20-ти годах дружбы — эх! — я давно отказалась понять других: всё по-другому, не с чего начать. Напр<имер>, вдова недавно умершего русск<ого> писателя[345], живущая только им, не едет 1-го и 2-го ноября на кладбище, п<отому> ч<то> очереди на автобус, и ее могила в эти дни, когда у всех гости, остается — одна. Потому что трудно сесть на автобус. Убейте — не пойму. Любовь — дело, кто только чувствует — не любит: любит — свои чувства.
Что́ мне Вам прислать отсюда, дорогая Анна Антоновна? П<отому> ч<то> изредка бывают оказии. Есть чудесные книги: Шартр, Реймс, раннее средневековье: не читать: только глядеть. Но м<ожет> б<ыть> у Вас есть какое-нибудь предпочтение? Отзовитесь непременно. И знайте, что из Ваших русских друзей я все эти месяцы от Вас не выходила.
О себе: живу как во сне, почти не пишу: почти всё пришлось раздать по рукам и руки опускаются. «Et pourtant il у avait quelque chose — là!»{146} (A. Шенье, указывая на лоб)[346]. Потом поймете. — Читаю сейчас, первый раз в жизни, полную «Хижину дяди Тома»: отличная книга, мужественная и — вполне современная[347]. Прочла Le J<ud> Süss{147} — Фейхтвангера[348] тоже современно. Все обиды — стары́ как мир.
Мур перерос меня почти на́ голову: хороший, умный, только очень медведь: я им осталась — всю жизнь. Очень хорошо рисует. Говорят, что красив, когда напишу большое письмо — пришлю карточку, снимала сама этим летом. На вид ему 18 лет, а лицо — детское: до сих пор спит с чешским (Алиным) медведем, к<отор>ый — до сих пор мычит! Целую Вас крепко и бесконечно благодарю за чудесную книгу о чудной стране. Пишите!
МЦ.
Впервые — Письмо к Анне Тесковой, 1969. С. 165–167 (с купюрами): СС-6. С. 465 466. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 299–301.
42-38. А.Э. Берг
32, В<oulevar>d Pasteur
Innova-Hôtel, ch<ambre> 36
Paris, 15-me
10-го ноября 1938 г.
Дорогая Ариадна!
Я сто лет Вам не писала, и Вы наверное думаете, что меня уже нет. Нет, я — есть, но есть только наполовину, в полном тумане своих и общих событий, дикоогорченная судьбой своей второй (а Муриной — настоящей) родины Чехии — и стольким другим!
О себе не знаю ничего, когда узна́ю — будете знать Вы.
Живем, пока что, с Муром в гостинице, смотрим на башню с часами (символическими! но что́ — не символ??) читаю много хороших книг, прочла: Madame Curie — par Eve Curie[349] — написано лучше нельзя, но сама Eve — по некоторым пробившимся черточкам — несимпатична, прочла Le Juif Süss (Jud Süss — Вы наверное знаете?) Фейхтванглера[350], а сейчас читаю — в первый раз в жизни — полную Хижину дяди Тома, и скажу, что это — отличная книга — мужественная — и вполне современная. Все обиды — стары́ как мир.
Мур тоже висит в воздухе, т. е. не учится, но много читает и рисует и феноменально — растет: всё мало́, из всего вырос, и я целые дни всё выпускаю и надставляю.
Почти никого не видим, и к нам никто не ходит.
Пишите, дорогая Ариадна, о себе. Как дети? работа? Дружбы? Люсьен? Есть ли — радость?
Не собираетесь ли в Париж? Тогда — будет (у меня, во всяком случае!)
Кончили ли тот большой перевод?
Пишете ли стихи?
Если да — пришлите.
_____
Это — только оклик. Жду отклика.
А вдруг — мы вправду еще увидимся? У меня не было чувства последнего раза.
Целую Вас и жду.
МЦ.
1-го и 2-го, на родственных и дружеских могилах, много думала о Вашей Буте[351] — mit Wehmut{148} (русского слова — нет) — вспоминала ее немецкие стихи про качели — и всё то чудное время — ах!
В ней жило что-то тайное и жаркое, она так
