звонок на дядиной двери почему-то врезался в мою память. Это был старый звонок, не электрический, а вроде велосипедного, с той разницей, что ручку этого звонка не двигали туда-сюда, а крутили.
К счастью, дядя и тетя уже ушли, а пан Юзек был полностью готов. В квартире стояла странная тишина. Я спросил его, где же та еврейская семья, которую дядя прятал во внутренней комнате — они с привратником построили там двойную стенку и скрытый ход под кроватями. Я привык видеть их по утрам, когда приходил с каким-нибудь поручением от мамы: они обычно сидели в большой комнате и играли в карты. Пан Юзек сказал, что не успел с ними толком познакомиться, потому что они накануне покинули дядин дом. И рассказал, что дядя за особую плату согласился провести их в гетто, чтобы они встретили там свой праздник в еврейском кругу. Через неделю у нас, у католиков, начинался праздник Пасхи, но в то воскресенье, то есть накануне вечером, у евреев был праздник Песах.
Я был потрясен. Но потом мне стало известно, что не одни они так поступили. Многие другие евреи, прятавшиеся в городе, тоже покинули в этот день свои укрытия и вернулись в гетто, чтобы отпраздновать Песах там, вместе со своими родственниками. Пан Юзек сказал, что это полная глупость и безответственность. Он был уверен, что немцы каким-то образом прознали об этом и решили уничтожить гетто как раз в день еврейского праздника. А еврейским повстанцам, проведавшим об этих немецких планах, пришлось поднять восстание раньше намеченного срока.
Я в свой черед сказал ему, что, по мнению пана Корека, этот немецкий план был задуман не под еврейский праздник Песах, а как подарок Гитлеру от оккупационных властей в Польше ко дню его рождения, который выпал как раз на эту дату. Пан Юзек подумал и сказал, что и такое возможно, а может быть, верны обе причины и произошло просто стечение обстоятельств. В любом случае к началу немецкой акции в гетто оказалось много евреев, которых на самом деле могло бы там не быть. Не сработали ли здесь стукачи? Я уже рассказывал, что среди поляков было много доносчиков и полицейских.
И еще пан Юзек сказал, что вначале предполагал зайти по пути попрощаться со своим другом-ксендзом, но потом отказался от этого намерения и решил не рисковать в последнюю минуту. Он написал ксендзу письмо и попросил меня передать его, когда я вернусь.
Мы пошли пешком. Уже в начале пути, на углу Желязной и Гжибовской, где был прикреплен один из громкоговорителей, развешанных оккупационными властями для своих передач (в народе их называли «гавкунами»), мы увидели большое скопление людей. Немцы рассказывали об убийстве польских офицеров в Катыньском лесу и зачитывали имена погибших. Люди стояли и слушали. Мы тоже задержались, чтобы не обращать на себя внимание.
Каждые несколько минут диктор прерывал чтение и провозглашал: «Это жертвы евреев и большевиков. Этих людей хладнокровно убили евреи и большевики. Евреи и большевики — грабители, палачи, убийцы матерей и невинных детей». И снова возвращался к чтению списка.
Эта назойливая немецкая пропаганда вызвала обратный результат: многие поляки не верили, что наших офицеров в Катыни расстреляли русские. Они думали, что немцы сваливают на русских свою вину. Когда мы пошли дальше, пан Юзек объяснил мне, что могилы в Катыни были обнаружены еще в 1941 году, сразу же после начала русско- немецкой войны, и находились они на той части бывшей польской территории, которая еще до этой войны была захвачена русскими. Немцы догадались сразу же пригласить в Катынь авторитетную польскую комиссию, и та пришла к заключению, что русские убили там десять тысяч польских офицеров. Их имена публиковались постепенно, по мере обнаружения и опознания все новых и новых трупов. Но теперь, когда началось восстание в гетто, немцы решили заново зачитать списки катынских жертв, чтобы отвлечь внимание людей от этого восстания. Им хотелось занять умы поляков чем-нибудь другим, пока они будут безжалостно убивать всех евреев, еще оставшихся в гетто. И вот они нас отвлекали, чтобы нам, не дай бог, не пришло в голову пожалеть этих евреев или того хуже — поддержать. Как можно, ведь это «евреи-большевики», «палачи Катыни»!
Мы подошли к нашему дому, но перед тем как войти, я пропустил пана Юзека вперед и попросил немного походить перед домом, а минуты через две-три войти в подъезд, что слева у ворот. А я тем временем отвлеку привратника и его жену.
Я действительно зашел к ним и спросил, не видели ли они случайно утром Антона, потому что я забыл, что должен принести в школу письмо от родителей, и меня не впустили в класс. Они знали, что я озорник, и поверили мне, но ответили, что Антона не видели. Я сказал, что у меня как на беду нет ключа от квартиры, так что я, пожалуй, пойду, спрошу маму маленького Влодека — у нее когда-то был наш ключ, может, еще остался. Краем глаза я увидел, как пан Юзек входит во двор и идет к указанному подъезду. Я торопливо заговорил о восстании евреев, и хозяева охотно меня поддержали. Они начали рассказывать, что слышали от людей, а я не прерывал их и только старался не высказывать своего мнения. Выслушав то, что я и без них уже знал, я попрощался с ними и пошел в сторону подъезда, где жила мама Влодека. Оттуда я спустился в подвал, где меня уже ждал пан Юзек.
Было начало десятого утра, когда мы спустились в туннель. Пан Юзек сразу же поскользнулся. Он никогда не был в подобном месте. Поэтому я решил поначалу идти медленно-медленно, чтобы дать ему привыкнуть. Я вдруг оказался в роли Антона. Я вспомнил, как пришел с ним сюда в первый раз. Как я тогда волновался! Каким героем себя чувствовал! Совсем как те люди из книги Виктора Гюго, которые шли по подземным каналам Парижа. Пану Юзеку я, пожалуй, мог бы рассказать об этом, но не Антону — тот бы просто не понял, о чем я говорю. Он, наверно, сказал бы мне: «И всего-то дорога по вонючей жиже, при чем тут книги, да еще какого-то французского писателя, который давным-давно помер?»
Сегодня я понимаю, что считал Антона более примитивным, чем он был на самом деле. Но не исключено, что он сам хотел таким выглядеть. Потому что он хотел отличаться от моего отца. Не желал соревноваться с ним на одном поле и поэтому
