в уже век идущем обмене между разными уровнями культуры и разными элитами. Ранние модернисты вроде Рембо, Стравинского, Аполлинера, Джойса и Элиота показали, как «высокая культура» может впитать в себя стандарты «низкой» (Бесплодная земля, Улисс и т. д. и т. п.). К 1960-м годам популярное искусство, особенно кино и рок-музыка, вобрали в себя спорные темы и некоторые «сложные» техники (например, коллаж), которые до тех пор считались достоянием ограниченного круга культурной элиты, если вам так угодно, — космополитов с высшим образованием, завсегдатаев музеев, поклонников авангарда или экспериментального искусства. То, что низкая культура была важной составляющей модернистского вторжения в высокую культуру, что модернистское мышление породило новые границы популярной культуры и в конце концов само вошло в ее состав, — эти факты нельзя игнорировать и относиться к ним несерьезно, если тебя действительно волнует культура. Означает ли пытаться понять нечто — в данном случае процесс, который идет как минимум со времен Бодлера, — то же, что высказываться в пользу чего-либо? Едва ли этому процессу нужна моя валидация. И в 1960-х уже давно было пора перестать приравнивать культуру к некоему Театру Шедевров Мировой Истории и пытаться проанализировать — на основе современного опыта и исходя из удовольствия, а не отторжения, — какой сложной стала судьба высокой культуры, с тех пор как Мэтью Арнольд искал света в темноте Дуврского берега[14]. Понятие разграниченной культуры, о котором говорит Рифф, мне кажется ужасно посредственным и убедительным только для тех, кто никогда не погружался и не получал огромное удовольствие от современной поэзии, музыки и живописи. Идентична ли культура искусству? (Какому искусству?) Идентична ли она мысли? Это не одно и то же, и культура не синонимична ни тому, ни другому. Консервативные ярлыки вроде «культурной элиты» и «инстинктивной массы» ничего не говорят нам о том, как сохранить исчезающие виды — «высокие» стандарты. Диагноз культурного заболевания в таких общих и самоуверенных выражениях становится скорее симптомом проблемы, чем ее решением.
Интервьюер:
В 1964 году в вашем эссе Заметки о кэмпе вы писали: «Кэмп притягивает меня в той же степени, в какой оскорбляет. Это причина, по которой я хочу говорить о нем и почему я могу это делать». Затем вы продолжаете: «Чтобы дать имя мировосприятию (sensibility), обрисовать его контуры и рассказать его историю, требуется глубокое сопереживание, тронутое отвращением». Можете ли подробнее рассказать об этом дуальном отношении — сопереживание/отвращение — в частности, в отношении того, что вы называете «банальной вычурной женственностью» некоторых актрис? И как подобные эмоции соотносятся с вашими феминистскими взглядами?
Сонтаг:
Как и мои недавние эссе о фотографии, Заметки о кэмпе выросли из рассуждений общего порядка. Как «дать имя мировосприятию», как «обрисовать его контуры, рассказать его историю» — это моя изначальная задача, для которой я уже искала подходящий пример, модель. И мне казалось интересным не выбирать некое Мировосприятие Икс из горы тех, что уже увенчаны этическими и эстетическими лаврами, но вместо этого выхватить нечто экзотическое и очевидно периферийное, даже презираемое — ведь даже самим понятием «мировосприятие» пренебрегают в пользу более аккуратной фикции, «идеи».
Сначала я выбрала своей темой смертность. Какое-то время я сосредоточилась на ней, пытаясь систематизировать многовековое очарование погребальной скульптурой, архитектурой, посвящениями и прочими ностальгическими традициями, что в конечном счете несистематизированно вошло в мою книгу Набор смерти и фильм Земли обетованные. Но этот материал слишком изобилует деталями и громоздок для описания, поэтому я переключилась на кэмп, преимущество которого — в том, что он одновременно близок и маргинален, и проиллюстрировать его можно более сжато и выразительно. Я знала, что чувство кэмпа понятно многим людям, хотя они, может, и не знают слова для него. Что касается лично меня: решив писать Заметки о кэмпе вместо Заметок о смерти, я позволила остроумию кэмпа встряхнуть и раскрепостить мой серьезный настрой, открыть его к контакту, вместо того чтобы закалять ту часть своего разума, которая и так подвержена регулярным приступам осознания смертности. В отличие от смертности, кэмп не так просто определить. Это богатый пример того, как мировосприятие может содержать неоднородные аспекты и скрытое содержание, куда более сложное, чем открытые проявления, и часто не похожее на них.
Что подводит меня к вопросу о неоднозначности. Я бродила по кладбищу культуры, радуясь тому, что кэмп способен воскресить со свойственной ему иронией, так же как я отдавала дань уважения настоящей смерти на настоящих кладбищах, в провинциях и городах на трех континентах. Когда выбираешь окольные пути, неизбежно какие-то виды вызовут твое восхищение, а какие-то оттолкнут. Тема, которую вы упомянули, — пародия на женщин — обычно меня не особо трогала. Но не могу сказать, что она просто меня оскорбляла. Часто она меня веселила и освобождала — насколько меня вообще нужно было освобождать. Мне кажется, склонность кэмпа к театрализации женственности помогла подорвать некоторые стереотипы о женственном — преувеличивая их, помещая в кавычки. Превращать феминность во что-то вульгарное — это один из способов дистанцировать себя от стереотипа. Крайне сентиментальное отношение кэмпа к красоте едва ли помогает женщинам, но зато помогает его ирония: иронизирование над полами — это маленьких шаг к их деполяризации. В этом смысле распространение кэмповых вкусов в начале 1960-х сыграло значительную роль, пускай неумышленно, в подъеме феминистской осознанности в конце 1960-х.
Интервьюер:
Что насчет Мэй Уэст и подобных ей секс-символов старого образца? Она, судя по всему, не производила на публику подобного эффекта.
Сонтаг:
Мне кажется, производила. Неважно, насколько старыми были ее методы привлечения внимания, прославилась она как секс-символ нового образца — а именно как имитатор секс-символа. В отличие от Сары Бернар, чей стиль аудитория в какой-то момент уже не могла воспринимать всерьез, Мэй Уэст изначально ценили именно как некую пародию. Когда зритель осознанно позволяет такой яркой, кричащей, вульгарной пародии приворожить себя — это уже последний шаг в вековой эволюции — и прогрессирующей демократизации — эстетизма, чью более широкую историю и проявления я обрисовала в Заметках о кэмпе и который нашел наиболее понимающий прием в среде, начавшей употреблять слово «кэмп» примерно пятьдесят лет назад. (Хотя исследователи слэнга расходятся во мнениях по поводу происхождения термина «кэмп» не меньше, чем по поводу «O. K.», я считаю, что он происходит от глагола «camper», который Оксфордский словарь французского языка переводит как «смело выделяться».) Именно в 1920-х началась деконструкция стереотипной женственности в виде насмешливого вызова сексизму, шедшего рука об руку с моралистическим призывом к справедливости и возмещению вреда, причиненного женщинам, который начал звучать еще с 1890-х годов в эссе Бернарда Шоу и романе Джорджа Гиссинга Женщины в разброде. Я
