десятилетие для мужчины и женщины? – просто тогда произошло что-то большое, что не было поцелуями, что не было страстью, что было только любовью.
Ее руки были белые, как фарфор, она говорила без умолку, так что Алексей невольно отвечал ей про себя, говорил, что, может быть, он никого не встретит больше, что всех своих женщин он отдал бы за четверть часа с ней – вот так – хорошо – без пылких ладоней, без мокрых поцелуев и переплетенных языков, – без музыки, игравшей из сотового белым шумом, певшей о катящихся сердцах и вынутых душах. Вот так – хорошо, – и стало бы еще лучше, если бы это мгновение стало временем.
Вернувшись в Москву через пару дней, он открыл документ под названием «Ж», прибавил к двум чертам, отделявшим имя Лера Вулан от других столбцов, третью, сохранил его, пробарабанил по столешнице пальцами, переместил в корзину и навсегда очистил ее.
блажной
Я часто прилетал домой, когда учился в московском университете на незнамо кого. И всякий раз ранним утром, выйдя из такси, перед подъездом я наталкивался на дядю Стаса – неопределенного возраста сибиряка, который во дворе почитался за местную достопримечательность. Он нигде не работал, говорят, что когда-то он был инженером на нефтехимическом комбинате, а затем «загулял» (это слово произносилось вопреки обычаю без надрыва и сочувствия), перебивался шишкованием по осени, зимой ходил на крупную дичь, а летом пробавлялся «тихой охотой» и ягодничанием. Жену он бросил вместе с малолетним сыном, так что та затерялась на просторах Сибири, да и дядя Стас – в ту побывку я узнал, что он старше меня всего-навсего на десять лет, – не горел желанием их отыскивать, уж больно они казались ему неказистыми и неважнецкими. До выпивки он не был охотником, пил лишь в компании, понукаемый не столько необходимостью уважить, сколько желанием не задеть угостителя. Корень его бед крылся в другом – подобно корням сосны, выворачивающей под собой песок на много саженей вглубь и окрест, его незамутненное прежде сознание опутала единая мечта – взять и полететь в космос: неважно как, неважно на чем, космос сделался в его уме райским обиталищем, скопом божественного, кладезем чувствований о будущем, а надо сказать, только о нем он и говорил. Его заросшее щетиной лицо, серповидные залысины на большом черепе, разноцветные глаза: один – зеленый, а другой – карий, необычайно облая оправа очков, роба, а в дождливую пору штормовка цвета мокрого песка, казалось, на годы срослись с ним. Так и в тот раз он сидел на скамье, перед ним на асфальте лежали удочки с катушками, а рядом – обычный скарб рыбаря – лески, блесны, мормышки, крючки и пробки от шампанского в виде поплавков. Едва заприметив меня, дядя Стас (фамилию он носил белорусскую – Ткачёнок) закричал своим захлебывающимся голосом:
– Ну чего! Москва стоит? Стоит! Вот радости-то, значит, все в хопре, живет Россия, а Сибирь гуляет. А что там со Звездным городком? Как так не был? Это, брательник, не оправдание, вот у нас КПП по всему городу расставлены, я вот что думаю! Нечего зэкам пожизненное мотать! Теперь-то вышаки не дают! Брать их скопом – и отправлять в космос, эдак и в двадцать первом веке никуда не полетим, какой тут Марс! Неужели нам тяму не хватает? Как так? Просто в башку нейдет, носимся с этой станцией как с неписаной торбой, а что толку? МКС да МКС! Если не бахнет, то через пару лет ищи-свищи ее на дне океана.
Обыкновенно я слушал несколько минут его своеобразную речь, которая перемежалась мечтаниями о космосе, местными сибирскими словами и пошловатыми разговорными оборотами, к которым он питал особую страсть. Ссылаясь на дальний путь, я спешил войти в подъезд и про себя дивился, откуда такой блажной сыскался в моем родном городе.
Спустя несколько недель я отправился пешком на лесное озеро, было тепло, хотя в начале августа охотников искупаться в местных озерах немного. Спасаясь от вездесущих слепней и комарья, я подбежал к затону, сбросил с себя одежду и что есть сил кинулся в бурые от торфа воды озера, с середины его (оно было округлой формы, а площадью едва ли превосходило двадцать гектаров) я любовался желтыми стволами сосен, голубым до накладывания поверх взора близоруких темений и мельтешений небом. Кое-где по песчаному берегу, усыпанному шишками, ютились люди, я заприметил, как недалеко от моего затона две полные женские фигуры, вакхически извиваясь, предавались упражнениям йогой: большие животы, яркие купальники неестественных цветов и ощущение того, что именно они своими нелепыми движениями воздымают на озере рябь, которая образовалась от юго-восточного ветрища. Выбрасывая поочередно руки над водой, я поплыл к небольшому яру на противоположном берегу. Как только я вышел из воды, чтобы дать себе передохнуть, из-за сосен показался дядя Стас. Видно, он принял на душу, потому и казался особенно печальным.
– А я думаю, кто это плывет враспашку. Кроль, говоришь? Башку неправильно держал для кроля, то-то кроль… А я ходил смотреть лазовые кедры неподалеку, ну и, естественно, рыбачество малеха. Такие дела. Говорят, на днях открыли очередной спутник Сатурна, а я так далек от всего этого, что мне с того? А вот здесь свербит, никуда не деться! Я, может быть, и человечью работу забросил потому, что она бессмысленна, ну, инженер, ну, полимер, а толку? – Здесь он употребил более сильное выражение. – Лынды я тоже не привык бить, но все равно такое чувство, что мы в прошлом живем: космический пшик, не более того, чего только стоят наши дрязги, наше, тьфу… е-мое… существование по сравнению со взрывом сверхновой или чем-нибудь подобным? Мы хуже тараканов, мельче уж точно – по меркам Вселенной, а раньше считалось, что Земля – центр центров, самомнение до добра не доводит. К слову, будешь шанежки? А то совсем продрог, ну да, на берегу больше завихеревает, а тут еще подветренная сторона.
Я слушал его с любопытством, когда философические его излияния иссякли, он принялся говорить об астрономии. Он неплохо в ней шарил со школьных лет, когда ходил в классе первым по ней, а после слома, к которому молва применила глагол «загулять» (он действительно однажды ночью возвращался от гаража к себе домой, взглянул в звездные августовские сеянцы и что-то надломилось в нем), он пришел к себе домой с твердым решением развестись и уволиться на следующий день, чтобы отдать свою жизнь звездным далям. В тот вечер я проговорил с ним пару часов: он был одинок как перст, было видно, что другие мужики его недолюбливали, дядя Стас платил им той же монетой, так что тот разговор – без продыха – стал для него отдушиной. За своими вещами, оставленными на том берегу, я возвращался уже в сумерках: окунь суетливо плавился, ветер улегся, берега опустели, и лишь те две женщины стояли неподалеку от затона без движения, и казалось, спокойствие вокруг было следствием их несуразной недвижимости.
Последний раз я встретил дядю Стаса накануне вылета в Москву перед нашим подъездом. Был поздний вечер, у фонарей бился издыхающий гнус, заросли отцветших сиреней неподалеку полнились грубым шепотом подростковых сборищ, кое-где в черни слышался смех. Ткачёнок держал за руку десятилетнего мальчика – капризного и рахитичного, он недовольно корчил рожи, пока мы разговаривали, и пару раз губами издал звуки, обозначавшие стрельбу: на поражение.
– Мамка, видишь, отправила: швондру. Отыскалась. Едем с ним звезды смотреть по трубе-то. Завтра уезжаешь? Да ну? Самый пик Персеидов пропускаешь, это, брательник, не очень здорово. Слушай, да хорош уже холостыми палить. У меня к тебе просьба, Гена, как будешь в Москве, ну, взбалмошный я, ты того, подсуетись. Нет, не нужно поперек батьки. Просто если клич кинут, знаешь, разыскиваем тех, кто готов с головой в эксперимент, имитирующий условия полета, ты сам знаешь куда. Ну, мало ли, друганы у тебя в Роскосмосе, так ты им ненавязчиво так сообщи, дескать, есть у тебя на примете сибиряк дядя Стас, готов работать и жить в модуле безвозмездно. Так и скажи.
Я протяжно улыбнулся и ответил, что
