не потревожить младенца, отвернула рукой легкое покрывало, глянула на красноватое личико.
— Спасибо, Давыдовна, что пришла, — сказала Сахвея.
— Кого же ты теперь, дочку или сына? — спросила Марфа.
— Дочку, Давыдовна!
— Так хорошо…
— А что сыны! — отозвалась с лавки Гапка Симукова. — Не успеешь вырастить, как их уже забирают от тебя!
— Правду, тетечка, говоришь, — поддержала ее Ганнуся Падерина. — Вон у Крутилихи их пятеро, а где они теперь? Ни слуху ни духу. А мать сиди плачь да жди.
— Правда, правда… — покачала головой и Вершкова Кулина, хотя у самой сыновей не было.
— А хлопчик твой где? — спросила тем временем Сахвею Марфа Зазыбова.
— Где-то гуляе-е-т, — ответила улыбаясь роженица. — Может, у соседей.
— Ну, а ты как себя чувствуешь?
— А-а-а, дело привычное! Дитя в корыто, а сама уже было за ухват да к печи. Так бабы вот подошли. На топчан загнали.
— Ничего, полежи, — сказала Марфа. — Есть кому помочь.
— Так и я обрадовалась, — улыбнулась Сахвея, — разлеглась вот. Только как мне теперь с ними одной? — и стала тереть кулаком сухие глаза.
— Тебе нельзя волноваться, — пожурила ее бабка-повитуха, — а то молоко перегорит. Чем дитя будешь кормить? А мужик, бог даст, вернется. Все вернутся, кому богом суждено, и твой придет.
— Иди-ка, Зазыбова, — позвала Ганнуся Падерина, — иди-ка выпей с нами. Сахвея браги наварила, так…
Повитуха заглянула под наметку в Марфин кузовок, переставила его со стола на окно, где уже стояли кошелки и кувшины, и тоже начала приглашать:
— Давай, Давыдовна, и взаправду пригуби чуточку.
Она налила в корец браги. Марфа подняла тяжелый корец, сказала:
— Ну, за твое здоровье, Сахвейка! — выпила брагу и села с бабами на лавку.
— Мы это, Давыдовна, про войну тут без тебя говорили, — сказала Кулина Вершкова.
— А я их ругаю, — перебила Кулину громким голосом Рипина Титкова. — Песни пойте, зачем про войну!
И вдруг Дуня Прокопкина действительно запела:
Я бы эту бабку,
Я бы эту любку
В бабки не брала;
Я бы этой бабке,
Я бы этой любке
Наметки не дала…
Молодые женщины оживились, подхватили песню:
Запрягите, запрягите
Девятнадцать волов,
Отвезите, отвезите
Эту бабку домой.
— Поглядим еще, какими вы бабками будете, если доживете, — без всякой обиды сказала Рипина Титкова.
А Кулина Вершкова выждала, пока все накричатся, и снова заговорила, обращаясь больше к Марфе Зазыбовой:
— Вчера к Василевичевой Ульке приходила белоглиновская баба, родня тамошняя ее, так тоже про войну говорила. У них в прошлом году обновилась икона, а в это лето будто сам Христос даже явился одной. Аккурат как начаться войне. Вот, говорят, бога нет, а как на поверку, так и правда вышла.
— Бо-о-га нет?! — возмутилась Гапка Симукова. — Скажут такое. Это как для кого, а я вон своих икон так не дала трогать комсомольцам. Сын было хотел выбросить, а я — не тронь! Так еще от матери висят, и Егорий Победоносец, и Пречистая дева.
— Вот и я говорю, — продолжала Кулина Вершкова, — господь кому попало не покажется. Значит, заслужила баба, раз в человеческом лике явился.
— Расскажи, расскажи, — попросила Марфа.
— Так вот. — Кулина, очевидно, не в первый раз рассказывала эту историю. — Идет это она по дороге и видит: стоит человек. Ну, стоит себе и стоит. Она уже мимо прошла, а потом обернулась. Глядит, а над головой у него будто что-то светится. Тогда баба — бух на колени, молиться начала. А они говорит: «Земля сухая. Совсем сухая. Надо полить красным дождичком». Вот как раз и в книжках старых сказано — прольется на землю красный дождь!
— Так он и вправду пролился! — поддакнула Рипина Титкова.
— Нагрешили люди, — добавила Ганнуся Падерина. Тогда неожиданно взорвалась Дуня Прокопкина — она уловила в разговоре старших женщин что-то злое, недоброе.
— А-а-а, помолчали б вы, бабы, с богом своим! — крикнула она. — Живете со своими мужиками, так и живите!
— Не гневи бога, девка! — накинулась на нее бабка-повитуха.
— Грешить так все грешили, а отвечать нам одним. Розе вот, Гэле да Сахвее? Наши ж мужики поливают землю красным дождичком, наши, а не ваши! Вы своих на печах держите!
Ее рыдания подняли с топчана Сахвею. Она испуганно ухватилась рукой за корытце, начала укачивать ребенка, словно встревоженная тем, что маленькая услышит и тоже станет плакать.
Роза Самусева и Гэля Шараховская бросились успокаивать Дуню, но солдатка заходилась все сильней— выла без слез и по-бабьи бессвязно, будто все в ней испепелило горе.
— Оставьте ее, бабы, — разозлилась Ганнуся Падерина. — Напилась дура…
Тогда к заплаканной молодице подошла Марфа Зазыбова, обхватила руками Дунину голову и прижала лбом к своей груди.
— Не надрывайся так, Дуня, — посочувствовала она и принялась гладить солдатку по спине.
Дуня утихла, но головы не подняла.
С этой минуты словно холодок прошел между пожилыми женщинами и молодыми. Некоторое время все сидели насупленные, недовольные.
— Вы бы, девки, сходили в Яшницу, — с намерением помирить баб сказала Кулина Вершкова. — Говорят, там лагерь теперь. Пленных наших немцы держат. Так, может, и ваш который попался туда? Немцы отдают бабам мужиков, если кто узнает своего.
— Вот и Сахвея скоро может пойти с вами., — сказала бабка-повитуха.
Сахвея в ответ обрадованно улыбнулась.
— А что, возьму девку на руки да и пойду! — как вызов бросила с топчана. — Может, оно и правда! Может, и мой Мелешонок там!
Незаметно в хате снова началась мирная беседа. Вскоре злости и плача как не бывало.
Кулина Вершкова рассказала о том, как ходили в Яшницу молодые бабы из Гончи, носили туда немцам, охраняющим лагерь советских военнопленных, разную: провизию, особенно мед, яйца, сало.
— Только не треба при командирах давать, — наперед предупреждала Кулина. — У немцев тоже порядок. Могут наказать за это даже своего. Потому выкуп давайте осторожно, чтоб командиры не Фидели.
А то возьмет какой герман да и застрелит, — вставила Титчиха.
— А что, дадут команду, так и застрелят, — подтвердила Кулина Вершкова. — Солдат — подневольный. Скажут, так и застрелит. — Она, как и Парфен, охотно рассуждала на самые разнообразные, порой не женские темы, но объясняла все, мягко говоря, уж слишком по-своему.
Когда все деревенские и не деревенские новости были в основном переговорены, пожилые женщины начали расходиться. Первой взяла свой кувшин Ганнуся Падерина, сунула в него тряпицу, которой он был накрыт, понюхала в пустом горле и подошла к Сахвее, чтоб поцеловать на прощание.
— Крепкая у тебя брага, Сахвейка, — похвалила она, — аж ноги не идут. Нехай господь здоровья дает тебе и твоей дочке. — Ганнуся
