вас.
— Вот как?
— Одна из высших мудростей жизни в том, чтобы уметь принимать неотвратимое. — Голос майора звучал уже как будто даже наставительно.
Джаниев, махнув рукой, встал:
— В этом весь фашист. А с виду на человека похож. Пойдем отсюда, братцы, — обратился он к своим, — подышим воздухом.
— Да, принимайте неотвратимое, мы вас пока закроем здесь, — сказал немцу Александр Ворошилов.
На улице он обратил внимание на одного из своих: тот, сильно бледный, еле шел.
— Джаниев, — распорядился боец, — помоги товарищу, у него кровь не перестает…
— Помочь-то я ему помогу, — медленно проговорил Джаниев, — только… давайте присядем, что ли. Землю целовать хочется после такого…
Разорвав свою рубашку, он перевязал товарища, а потом, глядя прямо на него, тем же ровным голосом продолжал:
— Не скажешь ли ты, друг…
— Скажу, друг, — быстро ответил тот, скривив лицо. — Ты меня не знаешь, и я тебя не знаю. Я с вами вместе наказание не отбывал. Я сам присоединился. В бою присоединился.
— Что? — поднял голову Александр Ворошилов.
— Выслушайте же меня. Капитан Хазин не хотел выслушать. Моя фамилия Лещинский. Меня к вам забросили еще в августе сорокового.
— Кто забросил?
— Немцы.
— Чудеса, шпионы сами объявляются, — заметил Александр Ворошилов. — Откуда ты взялся?
— От трактора…
— Да, ты на тракторе, ты на нем работал, я тебя помню, — вмешался четвертый их товарищ, спасшийся в бою — Николай Авдеенко, тоже отбывавший наказание по одной статье с Джаниевым и погибшим Николаевым.
— И работал на тракторе, — ответил Лещинский. — Вам всю биографию враз. Отец помещиком был, если хотите знать. Завез меня в Германию, мне тогда и десяти лет не исполнилось, в девятнадцатом году… А там, в Германии, знаете, наверно, как было. Советы — враги навек. Так все время было… Отец заставил, чтобы я в эту школу поступил… В позапрошлом году меня забросили к вам: работай, растворяйся в среде и жди своего часа. А на черта мне этот час? Я здесь работал, семью завел, а от тех братьев-друзей, что за кордоном остались, на душе мерзко, как вспомнятся. Отец мой помер в прошлом году, в Праге он жил. Я добром с ними завязать хотел. Сюда подался, на промысел ваш, чтобы не нашли. И здесь нашли. Хватает меня тот, гросс-агент: «Наступил твой час». А больше ничего не хочешь? До нужды мне ваша великая Германия, русский я. Пошел к вашему капитану Хазину, все рассказал, вчистую хотел. Нет, говорит, будете арестованы. А на черта мне…
— Обожди, — сурово прервал его Александр Ворошилов. — Его смерть, — он кивнул в сторону могилы, только что вырытой для капитана Хазина, — это твоих рук дело?
Лещинский вытаращился:
— Не, чего шьешь? Он и убил вашего капитана.
— Кто «он»?
— Гросс-агент. Так он представлялся. Он и листовки разбросал, насчет десанта. Потом он застрелил капитана Хазина, а я — его. Вы его нашли, где он?
— Обожди. Застрелил, говоришь, своего «гросс-агента». А что ты дальше делал?
— Я пошел… К вам пошел, к морю. Все так было.
— Оружие у тебя есть? — спросил Александр Ворошилов.
— Вот у меня оружие, — Лещинский протянул ему пистолет. — Пустой.
— Ребята, — вскочил Авдеенко, — я не я буду, это наш человек, не фашист. Я сам видел, как он троих немцев прикончил. У него и бутылок не было, он прямо на танк вскочил, они полезли из башни, он из пистолета в них… Это наш человек.
— Стой, успокойся, «наш человек», — дернул его за руку Александр Ворошилов. — Что мне с тобой делать, Лещинский? Ни казнить, ни миловать не имею права. Джаниев!
— Я, товарищ начальник! — Сергей с трудом, но вытянулся по-военному.
— Приведи ко мне майора Цергера. Его одного!
— Есть майора Це, одного! Хватит одного такого…
Он пошел к хибарке. Александр Ворошилов, поднявшись с земли, направился к застывшему неподалеку танку, за ним и Авдеенко. Лещинский тоже встал, недоуменно огляделся и побрел туда же.
Солнце уже палило вовсю.
— Забирай его, — прислонясь к броне танка, перебросил Александр Ворошилов пистолет обратно Лещинскому. — Пустой.
Подошли в это время Джаниев с майором «Це». Танкист шел уверенно, Сергей только слегка поддерживал его.
— Майор Цергер, — обратился к нему Александр Ворошилов, — вы, кажется, умеете принимать неизбежное, Так вот, как вы дальше думаете: жить или умирать?
— Я не понимаю, — пожал плечами немец.
— Понимать нечего! Согласны ли вы… выполнять все наши требования? Только так вы будете жить.
— Не пугайте меня. Со мной все кончено. Вы хотите, чтобы я вам в чем-то помог? Ваша ситуация не намного лучше моей.
— Это мы посмотрим, чья лучше. Если вы хотите жить, вы позовете вашего механика-водителя — понятно я говорю? — и прикажете ему вести танк. Вместе с ним поведете. Куда — мы вам скажем. Горючее мы здесь найдем. Вас будут сопровождать наши товарищи: Авдеенко, Джаниев и… Лещинский. (Двое сейчас же, встряхнувшись, замерли по стойке «смирно», третий не сразу, но тоже вскочил и вытянулся). — Отдыхайте пока, Цергер.
Боец отвел Джаниева в сторону:
— Впятером в танке поместитесь? Поедете к Сталинграду, к нашим. Между прочим, Джаниев, теперь твоя очередь командовать. Хазин — Паукин — Ворошилов — Джаниев, такая эстафета… (Александр Ворошилов рассмеялся, но не очень весело). А мы с ним, — он махнул рукой в сторону вышки у склада, где по-прежнему выглядывал часовой, — мы здесь останемся. Для нас не было приказа уйти с объекта, мы уж так и будем, до конца. А вы передадите нашим донесение, я напишу. Постойте! На башне надо красные звезды нарисовать, а то наши не разберутся, влепят вам из противотанковой… Нет, звезды — мало, их не сразу увидят, самый храбрый из вас пусть на башне сядет с красным флагом…
…В донесении было сказано, что все мы — бывшие заключенные — храбро сражались, выполнили свой долг и искупили вину перед Родиной, — все тем же своим медленным тоном продолжал Сергей Гассанович.
— А дальше? Дальше? — не выдержала Женя.
— Дальше мы и пробирались на немецком танке к своим. К фронту, то-есть, мы же были в своем тылу, — усмехнулся он. — Через голую степь катили. Перекур сделаем, помню, вылезаем из танка все, и наши, и ваши. Лежим, отдыхаем на земле. Майор немецкий молчит, Лещинский рассказывает про свою заграничную жизнь да как его с парашюта к нам закинули… Авдеенко слушает его, рот раскрывши. Я больше молчу: настроение, сами понимаете… в герои попадем или на «вышку»? Как в песне-то этой… Присматриваюсь, однако, к Лещинскому: не может быть, чтобы он неправду говорил, для чего ему это? Авдеенко, тот, вижу, от него без ума. На третьем или четвертом таком привале я отвел Лещинского в сторонку и объявил ему форменный
