вам их дает.
Симеон Холли покачал головой.
— Давид — всего лишь ребенок, Перри. Он совсем не понимает, что делает, и насколько ценен его дар.
— Я знаю, сэр, но вы и вправду взяли его к себе, когда остальные-то отказались, — заспорил Ларсон. — И, как бы там ни было, вы ж можете у него занять, хотя бы он и был ребенок? Вернете когда-нибудь. А пока будете его холить да учить, а это не пустяк какой.
— Я знаю, знаю, — задумчиво кивнул Симеон Холли, переводя взгляд с золота на лицо Давида.
Потом, вслух, но словно про себя, он выдохнул:
— Мальчик, ох, мальчик, кем же был твой отец? Со всем этим золотом — и бродяга!
Давид внезапно выпрямился. Его глаза сверкали.
— Я не знаю, сэр. Но я точно знаю одно: он их не украл!
Миссис Холли, сидевшая напротив, коротко вздохнула и ничего не сказала — но ее глаза умоляли. Миссис Холли вообще редко говорила, когда ее муж решал заковыристую задачу, — разве что глазами. А тут она была просто ошарашена тем, что ее муж так терпеливо слушал Ларсона, — да и сам Ларсон удивлялся этому не меньше. Симеон Холли вдруг наклонился вперед. Суровые складки у его рта разгладились, а на лице отразилась борьба эмоций. Он притянул к себе Давида.
— Ты хороший сын, мальчик, — хороший верный сын, и… как бы я хотел, чтобы ты был моим сыном! Я тебе верю. Он не украл их, и я тоже не украду. Но я ими воспользуюсь, раз ты так добр. Но это будет заем, и однажды, с Божьей помощью, ты все получишь назад. А пока ты мой мальчик, Давид, ты мой!
— О, спасибо, сэр! — обрадовался Давид. — И, конечно, когда ты нужен, это гораздо лучше, чем начало, правда?
— Лучше чем… что?
Давид переменил позу. Этого он совсем не хотел говорить.
— Н-ничего, — произнес он, заикаясь, и оглянулся в поисках пути к бегству. — Это… просто так, — завершил он.
К его неизмеримому облегчению, мистер Холли не стал настаивать на прояснении этого вопроса.
Глава XIX
Не прекрасный мир
Несмотря на восторг отречения и радость от того, что Давид вновь стал «нужен», причем нужен особенным образом, эти дни в начале сентября бывали непростыми для мальчика. Только оставив все надежды на «начало», он полностью осознал, что значила для него надежда.
Конечно, порой он чувствовал только искреннюю радость от того, что смог помочь Холли. Но в другие моменты он испытывал одну лишь сердечную боль, потому что точно знал: никогда уже он не будет делать важную работу в большом мире. Напротив, предстояло немедленно заняться немилым делом. Сказать по чести, все представления Давида о жизни превратились в клубок обескураживающих противоречий.
Чтобы поговорить об этих сложных вещах, Давид однажды отправился к мистеру Джеку. Нет, он не рассказал ему о золотых монетах и о том, каким неожиданным образом их пришлось использовать — напротив, мальчик решил по возможности никогда не упоминать о них в разговоре с теми, кто был не в курсе. В противном случае его ожидали вопросы, снова вопросы и объяснения, а ему уже хватило и того, и другого. Но однажды, оставшись наедине с мистером Джеком, он спросил:
— Мистер Джек, сколько человек живет у вас в голове?
— Э-э… О чем это ты, Давид?
Давид повторил вопрос и сопроводил его объяснением.
— Я имею в виду тех, кто заставляет вас делать разные вещи.
Мистер Джек рассмеялся.
— Ну, — сказал он, — некоторые утверждают, что у них целая толпа, и, наверное, у каждого есть свои доктор Джекил и мистер Хайд[2].
— Кто это?
— Неважно, Давид. В любом случае, я полагаю, ты не знаком с этими джентльменами. Они немного похожи на девчушку с кудряшкой[3]. Один действительно очень, очень хороший, а другой — просто ужасный.
— Нет, я их знаю, — со вздохом отозвался Давид. — В последнее время они часто приходили.
Мистер Джек уставился на мальчика.
— Неужто?
— Да, в этом-то и проблема. Как их можно выгнать? Ну, то есть плохого.
— Ох, не уверен, что могу тебе помочь, — признался мистер Джек. — Видишь ли, иногда эти джентльмены посещают и меня.
— О, правда?
— Да.
— Я так рад, то есть я имею в виду, — поправился Давид, заметив поднятые брови мистера Джека, — рад, что вы понимаете, о чем я говорю. Видите ли, я попробовал вчера вечером с Перри Ларсоном — попросил его сказать, что мне делать. Но он только уставился на меня и рассмеялся. А под конец почти даже рассердился и сказал, что по моей милости чувствует себя «жутко», словно он «сбрендил», и… даже не посмеет посмотреть в зеркало, если я продолжу, потому что оттуда может выскочить кто-то незнакомый.
Мистер Джек издал смешок.
— Подозреваю, Давид, Перри знавал одного из твоих джентльменов под именем «совесть». А еще подозреваю, что совесть здесь очень даже подходит, и тебе пришлось с ней побороться. А? Так в чем же проблема? Расскажи мне.
Давид беспокойно заерзал. Вместо ответа он задал еще один вопрос:
— Мистер Джек, этот мир прекрасен, да?
Последовала короткая пауза, а потом тихий голос ответил:
— Так сказал твой отец, Давид.
Давид снова поерзал.
— Да, но папа был на горе. А здесь, внизу… ну, здесь много такого, о чем он, кажется, не знал.
— О чем, например?
— Ну, здесь много всякого — слишком долго рассказывать. Конечно, есть такие вещи, как рыбная ловля и убийство птичек, белочек и других существ ради еды, а еще издевательства над кошками и собаками. Папа никогда не назвал бы это прекрасным. Еще есть другое — например, Джимми Кларк, который не может ходить, и тот больной человек у Марстонов, и слепой Джо Гласпел. И еще совсем другое — как с сынишкой миссис Холли. Перри говорит, он сбежал много-много лет назад, и его родные от этого очень несчастны. Папа не назвал бы этот мир прекрасным, правда? И как же такие люди могут не фальшивить? А еще есть принцесса и нищий, о которых вы рассказали.
— О, моя история?
— Да. Они тоже не могут быть счастливы, и, конечно, не могут считать этот мир прекрасным.
— Почему же?
— Потому что у них все закончилось неправильно. Они не поженились и не стали жить-поживать и добра наживать.
— Ну, я бы не стал об этом беспокоиться, Давид, — по крайней мере, насчет принцессы. Предполагаю, что для нее этот мир всегда был прекрасен. Нищий — да, он, возможно, был не особо
