for you for ages»[15].
Она задумалась.
Она, кажется, не понимала по-английски. Или понимала, но ее английский был каким-то другим.
Загорелая немка достала какую-то дрянь и стала смазывать загар. Возмущенно кричали чайки.
Он вернулся в свой маленький номер со скользким и холодным бельем, запахом канализации из раковины и видом на мечеть Сулеймание, бледную копию Святой Софии. Остальные мечети, которые он здесь видел, были бледными копиями Сулеймание.
«Ничего своего, – думал он, бессмысленно листая каналы в плоском телеке под потолком. – Всё копии, ничего своего».
В телеке мелькали спортсмены, демонстранты, дети, животные. Появился и исчез выпуклый лоб русского президента; показали Красную площадь. Он нажал кнопку, телек снова превратился в черный прямоугольник.
«А у нас? – продолжал он, разглядывая его. – Много ли своего у нас?»
Он думал о русских. Наедине с собой он считал себя русским.
«Мало», – отвечал один голос. «Достаточно, – возражал другой. – Вот собор Василия Блаженного – чья это копия? Ничья. Византийцы по-другому строили. И в Европе тогда по-другому строили».
«Хорошо, что есть собор Василия Блаженного». – Он погладил ладонью одеяло.
Босиком, поджимая пальцы, прошел в туалет.
Прежние мысли смыло. Пришли новые и наполнили голову горячей водой.
Он медленно бился лбом о зеркало. Он повторял про себя ту девушку с парома. В мозгах стоял крик чаек. У нее были коротковатые ноги.
Черный прямоугольник телевизора смотрел на него. В окне висела Сулеймание, подсвеченная желтоватыми огнями.
Он знал, что эти мысли, эта головная боль о женщине не пройдет даром. Нет, новый фантом ему не нужен. Да еще, вероятно, турок. Сколько можно клепать двойников? Он уже пуст внутри; весь разошелся, распался на копии. Выход? Предохраняться можно при физическом акте, но при ментальном… Он попытался себя остановить, собрать рассыпанные зерна. Зерна чего? Резко отодвинул лоб от зеркала; на стекле осталось белесое пятно.
Дверь осторожно открылась.
Она стояла в том самом плаще; повертев корону, поставила ее на столик.
«Как холодно… Подожди, сама…»
Он пытался отколоть тяжелую брошь, которой держался ее плащ; она отстранила его руки. Плащ упал на ковролин. Она говорила с акцентом.
Ты знаешь русский?
«Выучила, пока шла к тебе… А можно я оставлю себе эту корону?»
Он кивнул. Потом задал ей еще один вопрос. Она снова задумалась, как тогда, на пароме.
«Нет. Я просто кусочек твоего мозга». – Она коснулась его лба. Чем? Губами. Чем еще может касаться лба женщина, пришедшая к тебе в ветреную турецкую ночь?
Потом он стоял у окна и расчесывал руки. Над одним из минаретов он разглядел V.
Но это уже была просто звездочка, ничего не означавшая; абсолютно ничего, кроме самой себя.
78
В те дни Эрфурт мутило.
Город пошел рябью: точно времена, когда в нем ораторствовал доктор Фауст и разрушал монастыри Лютер, снова вернулись. По улице шла толпа.
Турок, потоптавшись и посопев в коридоре, побежал вниз. Славянин доел йогурт и подошел к окну. Увидел на улице джинсы Турка, его куртку. Любимые джинсы Турка в дырочку. Куртка побежала к толпе.
Минут за двадцать до этого Турок сидел за столом и быстро говорил. Звал Славянина пойти вместе; Славянин с хрустом раскрывал очередной йогурт. В луче, падавшем на стол и часть пола, летели мелкие капли слюны Турка.
– …Они договорились с нацистами, понимаешь? – Турок вытер губы. – Им не хватало голосов, они договорились с AfD.
Славянин хмыкнул. Он любовался злым и возбужденным лицом Турка:
– Кто «они»? С кем договорились?
Голос Славянина был еще не до конца проснувшимся.
Турок резко поднялся:
– Ты живешь непонятно где!
Из отверстий в его джинсах выглядывала темная шерсть.
Славянин вздохнул. Ему хотелось в шутку пощипать эту растительность.
– Ты ничего не слышал про «Альтернативу для Германии»? Про «Пегиду»? Поздравляю, ты идиот.
– Рахмат! – потянулся Славянин.
– Не «рахмат»… По-турецки «спасибо» – «тешеккюр».
– «Рахмат» проще. Хорошо, ну и что это за «Альтернатива?» Что хотят? Опять взяться за евреев? Скучно… Стоп. Я понял! Извести всех черномазых.
И пощипал наконец злосчастную шерсть.
Турок дернул ногой:
– Прости, что я назвал тебя идиотом. Ты не идиот. Ты расист. Как и Сожженный.
– Тешеккюр! Я правильно сказал?
– Думаешь, они тебя с твоей белой мордой не тронут? – Турок швырнул чашку в раковину, гневно вытер руки. – Напрасно думаешь. Закончат с нами, возьмутся за вас.
– А мы к ним миллионами не прём.
– Это – пока! – Турок ушел в коридор и стал шумно обуваться.
79
– Ты ничего не понимаешь, – быстро говорит Турок. – Уже давно нет никакой единой Европы. Никакой единой Германии. Всё это только большой экран, на котором что-то движется и пляшет. Помнишь, ты помог расшифровать это имя у Сожженного… ну этого, сказочного русского мальчика. Не смотри так, ты должен помнить. Сказочного деревянного мальчика с большим носом. Как?.. Бу-ра… Да, его. Помнишь, он проткнул своим носом какую-то картину, и за ней оказалась мировая темнота? Хорошо, пусть у Сожженного это была мировая темнота, я не знаю, как было в самой сказке. Я говорю о другом. Я говорю, что Германия – это сейчас такая картина. И достаточно проткнуть ее чем-то длинным… Там будет темнота. Там будет национализм. Расизм. Всё это полезет из дырки. Ты не читаешь новости. Сожженный тоже не читал новости. Ты не слышал о расстреле в Ханнау? Помнишь, мы были во Франкфурте? Это совсем недалеко от него. Мы сидели в турецком кафе. И те тоже сидели в кафе. Тихо, понимаешь? Тихо сидели, курили кальяны. Тихо и законопослушно. Несколько турок, курдов, афганцев. Сначала он забежал в одно кафе, открыл стрельбу, потом в другое. Я хочу сказать, этот парень, Бура… как его? уже делает свою работу. Еще несколько таких дырок, и вся эта красивая картина начнет осыпаться. Понимаешь?
– А ты бы хотел, чтобы эти дырки делал не немецкий Буратино, а какой? Турецкий, арабский? Ваш национализм лучше? Вкуснее? Сексуальнее?
Этот разговор можно не слушать. Вот небольшой стикер, аккуратно отделить от бумажной основы и вклеить сюда. Несколько секунд легкого труда, и всё готово. На стикере изображены несколько улыбающихся молодых людей разного пола и цвета кожи. Все очень симпатичные, сытые и образованные. Густое синее небо; звездочки Евросоюза окружают их головы вроде коллективного нимба. Сбоку торчат шпили Кёльнского собора, как носы двух гигантских закопанных буратин. Синева мягко переходит в черно-красно-оранжевую радугу. Надпись: «Вир зинд айн Фольк»[16], или что-то в этом духе.
Разговор этот заклеить несложно; его и не было. Обычный «разговор после разговора»; говорящие расходятся, но их мысли продолжают разговаривать. Славянин остался
