Только бы не мучиться долго».
Низкий мужской голос произнес что-то успокаивающее на непонятном языке, смутно напомнившем одновременно латынь и русинский диалект Литвы. Тяжелая и шершавая ладонь легла на горячечный лоб.
— Пить… — едва ворочая распухшим языком, прошептал Войцех.
Голос не ответил, рука заботливо поправила нетугую повязку на животе. Темнота не отступала. Боль качалась тихо, ритмично, словно на мягких рессорах.
«Карета, — вспомнилось, — черная карета. В Тельшах. И потом у Березины».
Войцех вдруг понял, что показалось ему еще тогда странным. Окна огромного угловатого экипажа были закрыты не занавесками — плотными ставнями. Темнота перестала быть такой угрожающей, липкое беспокойство неизвестности сменилось гораздо более осмысленным страхом.
«За мной следили. Но кто? И зачем?»
Обдумать ответ он не успел. Колесо налетело на камень, карету тряхнуло, и боль отбросила Войцеха обратно в забытье.
* * *
Теперь темнота была теплой и мягкой, щекоча лицо ворсинками плотного плаща, накрывшего Войцеха с головой, словно труп. Боль отступила, но водянистая слабость растворила все члены в склизкую жижицу, не давая ни пошевелиться, ни застонать. Справа тянуло жаром затопленной печи, горьковатым дымом курной избы. Спина покоилась на чем-то твердом и узком, снизу поддувало сквозняком. В тишине слышался только дальний свист ветра да тихое поскрипывание ветвей на морозе, приглушенное, словно за стенами дома.
— Это твое дело и твой выбор, — неожиданно произнес по-французски густой баритон, — тебе он нужен, ты с ним и возись. Или брось. Найдешь другого.
— Другого найти непросто, — возразил второй голос, показавшийся Войцеху смутно знакомым, — его безумие…
— Мне-то что за дело? Мы и так задержались тут почти на сутки. Некогда возиться.
— Ты же знаешь, — в голосе послышалось легкое недовольство, — я не справлюсь. Даже если он выживет, а это вряд ли, останется калекой. Я могу помочь его телу заживить раны прежде, чем начнется воспаление. Но разорванные кишки сами не заживают. Тут я бессилен. И, к тому же, мне нужен ученик, а не раб. Нет, я не справлюсь. Помоги, и я заплачу.
— У тебя нет ничего, что могло бы меня заинтересовать, — с холодной насмешкой ответил первый голос, — оставим этот разговор. И твоего протеже тоже. Дай ему умереть спокойно. Или убей.
— Ошибаешься, друг мой, — голос зазвучал мягко и вкрадчиво, — мне есть, чем заплатить. Я могу рассказать, почему тебе стоит сделать это бесплатно.
— Вот как? — рассмеялся баритон. — Предсказание? Забавно. И что же такого должно случиться, чтобы мне стоило возиться, спасая его жизнь?
— Когда-нибудь он отплатит тебе тем же. Большего сказать не могу. Я не вижу, когда и как.
— Значит, ты знаешь, что я соглашусь? — смех стал громче и язвительнее.
— Нет. Будущее не предопределено. Но…
— Ну что же, — ответ последовал после долгой паузы, — я дам ему шанс.
Плащ заскользил по лицу Войцеха, и в глаза ударил ослепительный свет. Всего лишь тусклый огонек свечи. Шемет так и не разглядел склонившееся над ним лицо.
— Ну, юноша, — насмешливо произнес незнакомец, — сейчас вы узнаете, что такое боль.
Одним движением он сорвал повязку с живота Войцеха, и безумный огненный вихрь затопил сознание.
Дни и ночи слились в бесконечную тьму кошмарных сновидений и мучительных пробуждений.
Во сне он бродил по снежным лесам Жемайтии, голод гнал его сквозь бурелом в самую чащобу. Из горячей пасти вырывалось утробное рычание, мохнатые лапы с длинными когтями рвали кору деревьев. Он валился с ног от усталости, мечтая только о том, чтобы заснуть под заснеженными корнями могучего дуба, где в глубокой яме пахло прелой листвой и грибницей. Но голод не давал покоя, вел по следу кабана, оленя или зайца, и только восхитительный вкус свежей крови, заполняющей пасть, струящейся между острыми клыками, наполнял его недолгим блаженством.
В полудреме мысли путались. Легкое покачивание кареты, тихий голос во тьме, бормочущий ласковые покойные слова на чужом наречии, голос мужицкий, грубый, надтреснутый, ветер да скрип ветвей, стук колес, конское ржание — только звуки. Глаза завязаны, руки, слабые как у столетнего старика, примотаны к телу тяжелым шерстяным одеялом. Жажда и голод. И боль, пульсирующая в такт конскому топоту, слабеющая понемногу, но не отпускающая никогда.
«Верил бы в ад, решил бы, что помер», — подумалось Войцеху.
Но хуже всего были остановки. Сильные руки выносили его из кареты, укладывали на лавку в чужой избе, а то и прямо на пол. Глаза накрепко закрывала повязка, но одеяло разматывали, оставляя обнаженное тело беззащитным перед новой волной сумасшедшей, разрывающей внутренности боли. Войцех чувствовал чье-то незримое присутствие рядом, иногда ледяная рука касалась его ран, но ни слова, ни шороха, ни даже дыхания он не слышал.
Сколько времени они провели в пути, Войцех не знал. Но после нескольких остановок боль от тряски в раненом плече утихла. Потом, как-то вдруг, обнаружилось, что уже давно не болит простреленная нога. И, когда спазмы в разрубленном животе сменились легким тянущим нытьем, губ его коснулась долгожданная влага — всего несколько капель.
А потом колеса застучали по булыжной мостовой, и городской шум, приглушенный, ночной, возвестил о том, что они прибыли на место. Скрежетнули ворота, карета остановилась. Войцеха снова подхватили на руки, внесли наверх по скрипучей деревянной лестнице, словно тюк сгрузили на пол. Помещение наполнилось звуками — топот расторопных ног, стук металла о дерево, плеск воды. Вскоре его размотали, оставив лишь повязку на глазах, и блаженное тепло горячей воды окутало изможденное тело, когда его погрузили в большую ванну. Уже привычная мужская рука взялась за губку, отмывая от дорожной грязи. Это было восхитительно. Унизительно. Стыдно.
«Буду жить, — усмехнулся про себя Войцех, — если уж о достоинстве беспокоюсь».
Тела коснулась прохлада крахмальной простыни, под ней чувствовалась мягчайшая перина, сверху — шелк одеяла. Войцех попытался было задуматься над происходящим, но почти сразу уснул. И на этот раз сон был вполне человечьим — звук трубы и летящие на битву кони.
* * *
Разбудило его прикосновение ледяных пальцев к обнаженному животу. Шемет сжался, стиснул зубы, предчувствуя неизбежную боль, но на этот раз легчайшее касание было почти ласковым.
— Я сделал все, что мог, — произнес баритон, — он выживет, если ему хватит на это сил. Можешь начинать его кормить.
В ответ раздался странный звук, словно кто-то всхлипнул в ужасе.
— Бульон, молоко, — с насмешкой произнес баритон, — а ты что подумал? Я более не могу злоупотреблять твоим гостеприимством, у меня дела в Константинополе. Прими на прощание совет, не торопись с объятием. Дай ему окрепнуть.
—
