не слышал грома пушек?
Сначала он погнал словно бешеный, и я думала, что мы сейчас разобьемся, а потом машина съехала на обочину, заглохла и остановилась. Грау повернул ко мне бледное лицо и заорал:
— Хватит! Чего ты добиваешься? Чего ты от меня хочешь? Я не могу отменить войну, ты и сама прекрасно знаешь, так зачем же снова и снова о ней говорить. Я и так уже на грани… все перепуталось в голове, я уже не знаю, что чувствовать к тебе.
И как у меня хватило терпения и сил его поучать в этот момент...
— Бедный Отто! Ты же не робот, в который ученый заложил программу, ты живой человек и чувствуешь то, что получается, что идет от души, от сердца, а ум может только анализировать, набирать знания, факты, раскладывать их по полочкам, сравнивая и оценивая, - задыхаясь, отвечала я.
— Если я буду жить чувствами от сердца, я закончу свои дни в психушке или меня расстреляют. Тебе же все равно… хотя и в твоих Советах, скажи - разве там люди могут свободно чувствовать? Разве у вас нет концлагерей и тюрьмы не переполнены теми, кто не согласен со Сталиным?
— Хочешь сказать - наши правители в чем-то похожи? - огрызалась я. - Даже если и так, вы напали первыми и это вас погубило!
— Нас погубили ваши дрянные дороги и холода, а вовсе не какое-то особенное русское мужество… ваши мужчины толпами бросали оружие и сдавались, как вонючий скот. Тьфу!
— Ты еще забыл про мышей…
— Каких мышей? - Грау вытаращил глаза, уж не свихнулась ли я всерьез.
— Ты сказал, что вам помешали наши дороги, холода, все правильно, но были ж еще и мыши. Они перегрызали электропроводку в немецких танках, которые вы прятали в стога сена, маскируя перед сражением. Утром надо воевать, а железный «Тигр» не рычит и не едет, вот же проблема, а это наши мыши постарались, их ведь Сталин лично обучал... каждую…
Грау, наверно, целую минуту с недоумением смотрел мне в лицо, а потом сел прямо на свое сидение и задумчиво повертел руль. По лобовому стеклу резко прошлась косая очередь ливня.
— Ну, вот, приехали! Надо было сидеть дома, - мстительно бросила я.
— Ты называешь этот старый музей домом? Ты - невероятно скучная женщина, Ася.
— Если ты сейчас опять начнешь говорить про мой развод - я тебя задушу!
Грау хмыкнул себе под нос, не удостоив взглядом:
— Ты который раз грозишься лишить меня жизни и все никак не осмелишься. Ты большая трусиха! Это же ясно… Ты бы и дня не прожила на войне, ты бы намочила штаны при первой бомбежке...
— А ты сам много навоевал, герой?
Мы надолго замолчали, вместо того, чтобы отвечать Отто вытащил свои сигареты и приоткрыл окно. Ветер задувал ему в лицо дождевые капли, но его это не смущало, он жадно курил и мне даже лень было делать замечания.
Я чувствовала себя опустошенной, вдруг накатилась невыносимая тоска и одиночество. Хмурое небо без единого светлого проблеска всегда давит на меня, вызывает в душе необъяснимую тревогу. А сейчас все было очевидно плохо - я здесь одна среди врагов и мне некуда податься, ума не приложу, где искать «своих», кто бы меня принял, понял - такую вот, заблудившуюся во времени.
Даже если я каким-то чудом попаду к русским, то есть советским гражданам, мне же не объяснить им толково - кто я и откуда. Меня и с нашей стороны примут за шпионку, начнут допрашивать с пристрастием. В голове вдруг пронеслось воспоминание о методах работы НКВД, - о том, как женщину заставляли ломать пальцы своему ребенку, о всех изощренных пытках и издевательствах, чтобы получить липовое признание во всех смертных грехах против советской власти.
Господи, я сейчас между двух огней и как ни грустно это осознавать, только с Отто пока могу говорить на равных. Он тоже отчасти заблудившийся, застрявший на виражах времени. И что нас двоих ждет?
Когда мне очень плохо, я всегда пою - это чуть-чуть отвлекает, а слова сами приходят на память, именно те, что больше всего соответствуют моменту. Я откинулась на своем сиденье, закрыла глаза и безвольно опустила руки вдоль тела, так хотелось исчезнуть из чужого авто, из чужого города, не быть вовсе… никак… нигде...
Дай сигарету, я её докурю. Дай успокою нервы, договорю. На общем фоне катастрофы Этот яд такая малость…
Вот от тебя сейчас останется тень, И я теряю по иллюзии в день. Не помогают ни таблетки, ни лень, Ни бесконечная усталость... (с)
Где-то сейчас в другом времени спокойно живет мой родной город, уже давно отцвели черемуха и яблони, скоро полетит тополиный пух и все улицы будут словно в снегу. О тюменских тополях писал в своих чудесных книгах Владислав Крапивин. Подростки взахлеб читали его повести и романы, а потом хотели стать героями, защищать свою любимую Родину, если будет нужно, совершать подвиги, не теряя мужество в самой безвыходной ситуации.
Я прочла много-много книг Крапивина, почти все, что смогла найти. И вот сейчас сижу в допотопной машине с немецким лейтенантом розлива сорок первого года, сижу и пою, пока он курит, успокаивая расшатавшиеся вдруг нервы. Можно сойти с ума.
Я знаю, кто-то наверху видит всё, Он по сценарию нас точно спасёт, Однажды мы с тобой, обнявшись, уснём, Уже не расставаясь… Мне не сбежать С этой грустной планеты. Не ты, не ты, не ты... Кричу - Не дай мне сорваться... (с)
А потом моих губ коснулось что-то холодное. Я вздрогнула, открыла глаза и поняла, что это его губы, потому что глаза его находились как раз напротив моих и были удивленно - растерянными и в то же время вопрошающими. Я почему-то сразу успокоилась, легко обхватила его лицо руками и, чуть отстранив от себя, выдохнула:
— Слушай, а если бы я оказалась еврейкой… ты бы меня расстрелял?
Грау зажмурился и втянул голову в плечи, а потом схватил одну мою ладонь и стал водить по своему лицу, словно желая что-то с него стереть. И еще умудрялся при этом глухо причитать:
— Зачем? Зачем ты это со мной делаешь? Что ты от меня хочешь, Ася?
Я осторожно, медленно освободилась, и он тоже отодвинулся, уронив голову на руки, скрещенные на руле. И как нарочно дождь притих, будто прислушивался к нам.
Тогда я начала
