составе, но Ольга Дмитриевна обратила внимание, что Алеша еще сильнее похудел. Его черты стали тоньше, он сделался красивей, но какой-то грустной декадентской красотой. Красота эта магнетизировала предчувствием скорого увядания, создавая вокруг юноши ореол печальной тайны.
Потапова давно чувствовала свою власть над Яличем. От нее не могло ускользнуть, как он всегда благоговейно смотрит на нее, как ищет ее глазами в ресторане или в холле, как ждет случайно оброненной фразы в его сторону.
«Милый мальчик», — говорила Ольга Дмитриевна Медее Михайловне.
«Милый и бесконечно влюбленный в тебя, — отвечала ей Чарквиани. — И я порой думаю, что он вовсе не от чахотки сохнет, а от безответной любви, дорогая».
Подруги лукаво улыбались и принимались за другие темы разговора.
Было в этих улыбках что-то нехорошее, холодное, мучительское, словно им обеим доставляли удовольствие страдания Ялича.
На свой день рождения Ольга Дмитриевна по традиции устроила для гостей праздничный ужин в ресторане с неизменными цыганами и фейерверком. Все было как всегда, но присутствующие обратили внимание, что Ольга Дмитриевна сегодня казалась особенно веселой — исступленно веселой.
«Не к добру это, — шептала Елена Григорьевна Верочке. — Что-то да будет, вот увидишь».
Когда Ольга Дмитриевна вышла на балкон, чтобы подышать воздухом, за ней следом вышел Алеша Ялич.
«Зачем вы здесь? Простудитесь, этого вам еще не хватало», — пыталась ругаться Потапова.
«Я все хотел у вас спросить. Вот у вас день рождения, да? У вас муж и две дочери, а вы не с ними сегодня. Почему так?»
Ольга Дмитриевна удивленно посмотрела на Ялича. Затем она подошла к нему очень близко, провела тыльной стороной ладони по щеке Алеши и, взяв его за руку, увлекла за собой обратно к гостям.
Уже после фейерверка, когда гости вернулись в гостиницу и пошли пить чай, Лидия Антоновна долго не могла отыскать своего сына.
«Вы не знаете, где мой Алеша?» — спрашивала она у Медеи Михайловны.
Чарквиани в ответ пожала плечами.
«Должно быть, Ольга Дмитриевна знает, — рассуждала сама с собой Лидия Антоновна. — Последний раз я видел Алешу, когда он вальсировал с ней. Да, но где же и она? Ее я тоже давно не вижу. Вы не…»
Но Чарквиани поспешно удалилась.
На следующий день у Лидии Антоновны состоялся серьезный разговор с Ольгой Дмитриевной.
«Как же так, милая, — возмущалась Лидия Антоновна. — Он же совсем мальчик по сравнению с вами! Вы же почти как мать ему. Ну, его еще как-то можно понять, но вам-то зачем это, голубушка?»
Ольга Дмитриевна смотрела в окно и отвечала на это совершенно спокойно и даже равнодушно:
«Другая вместо ваших слов, сказала бы спасибо, что ее сын перед смертью стал взрослым мужчиной…»
В тот день Лернеру пришлось применять все свое врачебное искусство, приводя в чувства Лидию Антоновну. Та лежала у себя в номере и все причитала: «Да будь проклята она, бессердечная!»
На следующее утро Ольга Дмитриевна покинула Ялту, а Яличи съехали в другую гостиницу.
Меньше чем через год после этого умер Алеша, а Ольга Дмитриевна за границей тайно разрешилась от бремени. Деликатность истории заключалась в том, что девочка оказалась карлицей, и ее судьбой вроде бы занялась бездетная Медея Михайловна Чарквиани.
Впрочем, дальнейшее продолжение истории абсолютно неизвестно.
Глава XIV, повествующая о кризисе поиска концепции Дворца
Подошло время сдачи директору новой концепции. Стоит признать, что у нас получилась полная ерунда. Зина предлагала развитие Дворца в системе переплетающихся квестов. Максим Петрович ратовал за возрождение старых советских методик, Рита считала, что Дворцу необходимо уйти в проектную деятельность. Таня поддерживала всех понемногу, а Петя вообще ничего путного так и не смог сформулировать. В итоге я обобщил несколько возможных направлений и отдал все это Ванде, которая туда же добавила междисциплинарное обучение, и в таком вот винегретном виде документ лег на стол нашему директору. Я знал, что все это не годится, поэтому, когда нас с Капраловой вызвал к себе Горовиц, приготовился держать удар.
— Я думал, государство платит зарплату специалистам, — начал директор.
На нас он не смотрел, тер нос, дул губы и вообще всячески давал понять, что ужасно обижен. Могло показаться, что нанесенная ему обида связана не с работой, а с какими-то очень личными обстоятельствами, то есть все это смахивало даже не на обиду, а на серьезнейшее оскорбление с нашей стороны.
— Это что? — показывая на текст, спросил Горовиц.
— Наши предложения, — ответил я, не решаясь назвать это концепцией развития.
Горовиц скривился:
— Если это концепция, значит, я — хрен поросячий.
Мне стало смешно от этой фразы, но я постарался сдержаться, а вот Ванду приведенная ассоциация озадачила, о чем сообщали ее пунцовые щеки и приоткрытый рот. В других случаях она бы давно уже что-нибудь говорила, но сейчас просто замерла. Я все-таки не смог, видимо, подавить улыбку, потому что услышал директорское:
— Разве я сказал что-то смешное?
Если честно, то да. Но я не стал ничего такого говорить, потому что сказанное мгновенно было бы расценено как дерзость, и тогда началось бы…
Горовиц сделал глубокий выдох. Он напоминал сейчас школьного учителя, который в сотый раз принимается объяснять своим бестолковым ученикам урок.
— Я хочу, чтобы наш Дворец зажег что-то новое, а не занимался чужими перепевками. Мне пообещали грант. Это очень хорошие деньги, на которые можно сделать действительно многое… И я хочу не просто отремонтировать Дворец, я хочу всю его работу пе-ре-фор-ма-ти-ро-вать.
— В прошлый раз вы ничего не говорили про грант, — перебила его Ванда, поправляя очки. В ее глазах я увидел интерес, который появлялся всегда, когда речь шла о деньгах.
— У нас целый методический отдел, — продолжал директор, не обращая внимание на реплику своего заместителя. — Я жду, когда уже он заработает по своему прямому назначению. Сейчас это роскошь — в таком маленьком Дворце держать методотдел. Я не расформировываю его не потому, чтобы отдать дань выдающейся истории, но главным образом по той причине, что жду от него результат. Вы — это мой аванс. Понимаете?
Он смотрел на меня в упор, всем видом показывая, что его предупреждение очень серьезно. Смекалистая Капралова тотчас сообразила, против кого сейчас надо дружить, и также устремила свой взгляд в мою сторону, полный солидарности с шефом.
— Хорошо, мы переделаем… — только и оставалось мне ответить. — И все же, что вы хотите видеть? В какую сторону нам думать?
Горовиц мотнул головой, что можно было понимать: «Если б я знал точно, то не спрашивал».
— Должно быть что-то оригинальное, — ответил он слегка раздраженно, — что
