своего мирка как искуснейший игрок на бирже, как первый из первых в сфере политики или искусства, но для своей старой няни он останется мастером Джеймсом или мастером Персивалем, которого лишь угрозами можно принудить следить за чистотой лица и рук. При встрече со своей старой нянькой Шекспир поджал бы хвост. Как и Герберт Спенсер, и гунн Аттила, и император Нерон. Мой племянник Фредерик… Но мне не следует докучать вам семейными воспоминаниями.
Мы поспешили заверить его в обратном.
— Ну что же, если вы хотите послушать эту историю… В ней нет ничего особенно захватывающего, но она подтверждает истинность моих утверждений.
Я начну (начал мистер Муллинер) с той минуты, когда Фредерик, приехав из Лондона по настоятельному вызову своего брата, доктора Джорджа Муллинера, встал у окна приемной этого последнего и посмотрел на эспланаду тихого курортного городка Бингли-на-Море.
Приемная Джорджа выходила на запад, и потому во вторую половину дня могла пользоваться всеми благами, даруемыми солнцем, а во вторую половину этого дня лишь переизбыток солнца мог бы послужить противоядием против необычайной мрачности Фредерика. Выражение, проявившееся на лице молодого человека, когда он повернулся к брату, было точь-в-точь таким, какое отличало бы лицо гнилого болотца в самом унылом уголке вересковых пустошей, будь у этого болотца лицо.
— Следовательно, насколько я понял, — сказал Фредерик почти беззвучным голосом, — дело обстоит так. Под предлогом необходимости срочно обсудить со мной некое важное дело ты заманил меня в эту гнусную дыру — семьдесят миль по железной дороге в купе с тремя малолетними детьми, которые сосали леденцы, — для того лишь, чтобы я выпил чаю у няньки, которую терпеть не могу с самых ранних лет.
— Ты много лет вносишь свою долю в ее пенсию, — напомнил Джордж.
— Естественно, когда семейство скидывалось, чтобы спровадить на покой старую язву, я не отказал в своей лепте, — отпарировал Фредерик. — Ноблес оближ,[4] как-никак.
— Ну так ноблес оближивает тебя выпить с ней чаю, раз она тебя пригласила. Уилкс надо потакать. Она уже не так молода, как прежде.
— Ей, наверное, перевалило за сто.
— Ей восемьдесят пять.
— Боже великий! А кажется, только вчера она заперла меня в чулане за то, что я залез в банку с джемом.
— Она была истинной блюстительницей дисциплины, — согласился Джордж. — А ты, наверное, заметишь, что она сохранила некоторые свои властные замашки. И, как врач, я должен внушить тебе, что ты ни в чем не должен ей противоречить. Вероятно, она угостит тебя крутыми яйцами и пирогом домашней выпечки. Изволь их есть!
— Нет такой женщины в мире, ради которой я стал бы есть крутые яйца в пять часов вечера, — заявил Фредерик с угрожающим спокойствием сильного духом мужчины.
— Будешь! И с явным удовольствием. У нее слабое сердце. Если ты начнешь ей перечить, я не отвечаю за последствия.
— Если мне придется есть крутые яйца в пять часов вечера, я за последствия не отвечаю. И почему крутые яйца, черт побери? Я ведь не школьник.
— Для нее ты школьник. Она на всех нас смотрит по-прежнему как на детей. В прошлое Рождество она подарила мне школьную повесть «Эрик, или Мало-помалу».
Фредерик вновь отвернулся к окну, свирепо хмурясь на омерзительное и гнетущее зрелище внизу. Не щадя в своем отвращении ни возраста, ни пола, он созерцал почтенных старушек на скамейках с библиотечными романами в руках с не меньшим омерзением и презрением, чем школьников, пробегавших мимо по дороге к купальням.
— Следовательно, подводя итог услышанному, — сказал он, — я узнаю, что мне предстоит пить чай с женщиной, которая не только всегда была помесью Лукреции Борджиа и прусского фельдфебеля, но, видимо, теперь превратилась в дряхлую развалину и практически свихнулась. За что, хотел бы я знать? За что? Ребенком я не терпел няню Уилкс, а теперь, в более зрелые годы, сама мысль о встрече с ней вызывает у меня нервную дрожь. За что я должен быть принесен в жертву? Почему именно я?
— Вовсе не именно ты. Мы все время от времени ее навещаем. Как и Олифанты.
— Олифанты!
Фамилия эта произвела на Фредерика странное действие. Он вздрогнул так, словно его брат был не терапевтом, а дантистом и только что вырвал у него коренной зуб.
— Она у них служила няней, когда ушла от нас. Ты ведь не забыл Олифантов? Я помню, как в двенадцать лет ты взобрался на старый вяз у края пастбища, чтобы достать грачиное яйцо для Джейн Олифант.
Фредерик саркастически засмеялся.
— Каким же я, значит, был ослом! Только подумать: рисковать жизнью ради подобной девчонки! Впрочем, — продолжал он, — жизнь стоит немногого. Пустое место — вот что такое жизнь. Ну да скоро ей придет конец. А тогда тишина и покой могилы. Эта мысль, — добавил Фредерик, — только и служит мне поддержкой.
— Джейн была очень хорошенькой в детстве. Кто-то сказал мне, что она стала просто красавицей.
— Бессердечной.
— Но ты-то что про это знаешь?
— Сущие пустяки: она притворялась, что любит меня, а потом, несколько месяцев назад, уехала погостить за городом у каких-то Пондерби и оттуда написала мне письмо, разрывая помолвку без объяснения причины. С тех пор я ее не видел. Она теперь помолвлена с субъектом по имени Диллингуотер, и надеюсь, она этим именем подавится.
— Я ничего про это не знал. Мне очень жаль.
— А мне так ничуточки. Я смотрю на это, как на счастливое избавление!
— А он не из суссекских Диллингуотеров?
— Я не знаю, какое именно графство ими кишит. Но если бы знал, то обходил бы его стороной.
— Во всяком случае, извини. Неудивительно, что ты так расстроен.
— Расстроен? — возмущенно переспросил Фредерик. — Я? Неужели ты полагаешь, что я стану мучиться из-за такой лгуньи? Я никогда еще не чувствовал себя счастливее и просто киплю радостью жизни.
— А, так вот, значит, что? — Джордж взглянул на свои часы. — Ну,
