клялась, что дочка моя, и на какое-то время я успокоился. Но оно меня все глодало и глодало, и вот я не выдержал и велел Майре забрать девчонку туда, откуда она взялась, куда вздумается, к кому вздумается. Чтобы я их обеих больше не видел. Майра со мной развелась, поменяла фамилию обратно на Стоун. Ирис дала ту же фамилию. А со мной не хотела иметь ничего общего, и так оно и оставалось двадцать с лишним лет, пока от Ирис не пришло письмо, что Майра померла.
Он смотрит прочь от меня, в окно.
— Ты, девонька, тогда еще и не родилась, — тихо говорит он, а потом надолго замолкает.
Я рада этому перерыву. Рада тому, что Найл дер жит меня за руку, теплу его ладони: раньше мою руку держать было некому.
— Говоришь, деточка, она ушла? — наконец спрашивает Джон.
Я киваю.
— А я-то надеялся, что проклятие не перейдет с матери на дочь.
— Похоже, перешло. — Да и на внучку тоже.
— Оно понятно, почему Ирис не хотела оставлять тебя со мной, — в конце концов произносит Джон. — Не был я ей отцом. Вот только… порой я просыпаюсь по ночам, и если что и знаю наверняка, так то, что все сделал неправильно, что она все-таки моя.
Не удержаться — по щекам текут слезы. Одна капает на фотографию, искажает мамино лицо, затопляет ее. Я вытираю влагу, чтобы мама могла дышать.
— И куда тебя увезли? — спрашивает Джон.
Мне не хочется ему говорить. Не хочется, чтобы этот человек знал обо мне хоть что-то, человек, который вышвырнул за дверь родных, не понимая, какая это ценность.
— К отцу, — говорю я неправду.
— А он был хорошим человеком? Ей удалось полюбить хорошего человека?
— Он хороший человек, и он ее ждет. — Это полная чушь, но эта фальшивка внезапно превращается в прочный доспех.
Небо начинает темнеть. Скоро ночь.
— И как она? — отрывисто спрашивает Джон, в голосе я слышу боль, тоску, я и сама их ощущаю, боль и тоску, и в каком-то уродливом уголке души ненавижу его за это, за его неспособность помочь мне ее найти, за то, что он знает даже меньше, чем я, а другой уголок души отвечает ему за это любовью, и все это слишком сильно и слишком стремительно, так что я поднимаюсь.
— Все у нее хорошо, — говорю я, а потом — не могу назвать тому причины, разве что мне самой тепло от этих слов, — добавляю: — Она много доброго о вас говорит. В смысле, ее воспоминания об отце.
Джон трясущейся рукой закрывает лицо. Слишком это страшно — годы, растраченные впустую. Мне необходимо вырваться отсюда.
— Спасибо, что приняли нас, — произношу я скованно. — Нам пора.
— Ужинать не останетесь?
— Нет, спасибо.
Я пробираюсь к двери: хочется поскорее уйти.
— А еще придешь меня навестить, душенька?
Я выдыхаю, внезапно почувствовав изнеможение:
— Вряд ли. Но все равно спасибо.
Только у двери я понимаю, что все еще сжимаю пальцами фотографию — все суставы побелели. Поставить ее обратно на камин равносильно смерти.
— До свидания, Джон, — выдавливаю я. И еще раз: — Спасибо.
И вот я снаружи, на ветру, который налетает с моря. Слышу, как Найл разговаривает с Джоном, потом ведет меня обратно к машине.
Он везет меня не в сторону Голуэя, а по извилистой дороге через разноцветный городок, дальше вдоль берега. На небе розовые и фиолетовые полосы. На горизонте зарево.
Отсюда уходит катер на Аранские острова, очень хочется на него сесть, но на последний рейс мы не успели: въезжаем на пустую парковку. Вылезаем из машины, идем вниз, к скалам. Океан ревет — размеренно, свирепо, призывно.
— Этот старик — он твоя семья, — произносит Найл.
— Вовсе нет.
— Мог бы быть.
— Зачем выбирать того, кто не выбрал меня?
Найл пристально смотрит на меня. Волосы хлещут по лицу, я откидываю их назад.
Он произносит:
— Я ненавижу всех, кроме тебя.
На губах моих зарождается улыбка — Найл, похоже, надо мной подшучивает, но он хватает меня за предплечья, стискивает, причем так неистово, что улыбка угасает, пробуждается нечто иное. Он запрокидывает голову и рычит.
Меня пронзает дрожь, скорбь по зря растраченным годам, которые этот ревнивый старик выбросил на ветер. Я тоже начинаю орать, на Джона и ради Джона, ради его одиночества, я ору от тоски по маме, по бабушке, которой никогда не видела, от безумия этого человека, за которого вышла замуж, — похоже, он столь же безумен, как и я. Мы орем и орем, а потом смеемся, строя по ходу дела наш общий мирок.
Потом я иду немного поплавать в океане, возвращаюсь к Найлу, мы сидим на камнях, смотрим на темное пятно в небе. Его рука обвивает мою талию, я как можно теснее к нему прижимаюсь. Это самое мое нелюбимое время суток, время, когда я выхожу из воды, но если он меня ждет, все же лучше. Неизмеримо лучше.
— Где твоя мама? — спрашивает он.
Ложь с легкостью скатывается с языка:
— В деревянном домике у моря, где я выросла.
Он обдумывает мои слова.
— А почему складывается впечатление, что ты ее ищешь?
Я не отвечаю.
— Фрэнни, ты знаешь, где она?
Горло сжимается, я качаю головой.
— И ты не разговаривала с ней с самого детства?
— Я пыталась ее найти.
Он молча переваривает мои слова. А потом:
— А твой папа?
— Папы нет.
— Что с ним случилось?
— Без понятия.
Я гадаю, скажу ли Найлу когда-то правду про своего отца, или пусть она так и лежит погребенной в темном зловонном закутке души.
— Зачем она тогда тебя к нему отправила?
— Она меня отправила в единственное возможное место, к его матери в Новый Южный Уэльс.
— В Австралию? Прах меня побери. — Он почесывает щетину на подбородке. — Теперь понятно, откуда у тебя такой выговор. Гибридный, вот какой. И долго ты прожила у бабушки?
— Почему ты задаешь столько вопросов?
— Потому что хочу получить ответы.
— Раньше не хотел.
— Нет, хотел.
— Чего же не спрашивал? Почему сейчас?
Он молчит.
— Почему ни ты, ни я не задали ни единого вопроса? — настаиваю я. — Так глупо.
— Уже жалеешь? — спрашивает он. О свадьбе, если ее можно так назвать.
Миг, пока мне кажется, что нужно ответить «да», затягивается, этот ответ кажется самоочевидным, но когда я открываю рот, из него вылетает другое слово, которое, к моему удивлению, звучит как правда.
Оба мы замечаем белую цаплю на линии прибоя.
— Сильноват для тебя ветер, душенька, — бормочет ей Найл.
Птицу покачивает на волнах, она
