с которой вместо незваного Эроса на сцену явился Танатос, оказалась нестерпимой для его художественной натуры. После нескольких дней бездействия он пробовал было вернуться к работе, но некоторое время спустя подал в отставку и поселился вдали от людей, где-то на Сухоне, в старой, оставленной прежними жильцами избе, где и пребывал до сих пор.
Лев Львович и Клавдия задержались в Тотьме на несколько недель: сперва их удерживало какое-то иррациональное чувство: как будто, оставив Елену Михайловну одну, в земле, на кладбище, они поставили бы окончательную точку в их общей истории. Не то чтобы они питали какие-нибудь несбыточные надежды на ее возвращение – вовсе нет, – оба они были взрослыми людьми, не склонными к мистике: но немедленно собрать вещи и уехать казалось для них немыслимым. Тем временем на Сухоне начал становиться лед, и сообщение с материком прекратилось. И в эти же дни в их дом впервые пожаловала Мамарина.
Несмотря на всю свою неврастению (с которой мне предстояло познакомиться весьма и весьма близко) или, наоборот, благодаря ей, она была феноменально тонким психологом. Выбрала она момент, когда Клавдии не было дома (впрочем, может быть, это как раз вышло случайно), – и, явившись, представившись и принеся ритуальные извинения, сразу перешла к делу. Она хотела увековечить память Елены Михайловны, к которой испытывала бесконечную признательность и благодарность, и по этому поводу желала посоветоваться. Она решила организовать стипендию ее имени для недостаточных студенток, но колебалась: назначить ее ученицам московских или петербургских Высших женских курсов – или, например, целиком оплачивать обучение за границей? Лев Львович, изнывавший к этому времени от скуки и тоски, охотно включился в обсуждение, так что когда Клавдия вернулась, она застала уже самый разгар дискуссии. Поскольку обсудить нужно было довольно много подробностей, часть из которых требовала сторонних справок, договорились встретиться на другой день. Еще через несколько встреч Мамарина пригласила Льва Львовича к себе – все для тех же обсуждений, но заодно и желая узнать его мнение по поводу познаний девочек в естественных науках. Лишь побывав в ее надушенном, ухоженном особнячке, напоминавшем кукольный домик из «Мюра и Мерелиза», только увеличенный в несколько раз, Лев Львович ощутил, насколько он за годы своих скитальчеств соскучился по обычному мещанскому уюту с кухонными запахами, детскими голосами, геранями на окнах и хозяйкой в чем-то кружевном, розовом, домашнем, разливающей консоме из фарфоровой супницы.
Как опять-таки мне пришлось вскоре убедиться, Мамарина была переменчива, как греческий бог Протей: если бы она своим звериным чутьем почувствовала, что Лев Львович нуждается не в плюшевом уюте, а в твердой женской руке, то предстала бы перед ним в амазонке и с хлыстиком. При этом, по крайней мере в начале, у нее не было, вероятно, никаких особенных целей в его отношении: ее инстинкт и желание было нравиться. Добившись своего – не в каком-то грубо плотском смысле, а в самом что ни на есть возвышенном, – она обычно полностью теряла интерес к человеку, просто присоединяя его к своей свите и, может быть, записывая в какую-нибудь книжечку сердечных побед. Но с Львом Львовичем дело пошло по-другому: то ли в глубине своей истерической души она действительно ощутила какие-то спазмы, отличающиеся от того, что чувствовалось по отношению к его предшественникам, то ли взяла верх рациональная сторона – но, расположив и покорив, она не перевела его, по примеру прежних своих увлечений, в разряд друзей. Уже в Вологде зимой (куда все они переехали, как только установился санный путь) было сделано формальное предложение – сделано, и сразу принято.
Единственным пунктом преткновения на фоне блаженного согласия будущих супругов оказалась Клавдия. При жизни Елены Михайловны Лев Львович, хотя и совершенно смирился с ее существованием, не переставал воспринимать ее как неизбежную помеху, досадную тучку на горизонте их союза. Формально их отношения были почти превосходными, пройдя первоначальную ревность и последующую настороженность и добравшись до теплого добрососедства. В обыденной жизни люди, не являющиеся кровными родственниками и не спящие в одной постели, редко по собственной воле уживаются под одной крышей, – но здесь, благодаря свойствам характера всех троих (и прежде всего Елены Михайловны), им удалось найти тон и манеры, примирявшие всех участников трио с этим коммунальным существованием. Клавдия неожиданно охотно приняла на себя новую отведенную ей роль, с некоторым азартом вступив в управление их совместным хозяйством: вызывала прачку, обсуждала с кухаркой меню, сама иногда ходила на рынок и вообще проявила себя настолько заправской домоправительницей, что никто и не угадал бы в ней вчерашнюю эмансипированную студентку.
При таком раскладе выходило, что одновременно с гибелью Елены Михайловны связующая их сила должна была исчезнуть: вышло же в точности наоборот. Уже на следующий день после похорон, сидя у себя в комнате за книгой и прислушиваясь к тому, как Клавдия шуршит и возится в гостиной, машинально наводя там порядок, Лев Львович почувствовал, что она – что-то вроде живого сувенира, полнокровное свидетельство его исчезнувшей бесплотной любви. Вероятно, он так же чувствовал бы себя, если бы после покойной жены ему остались собака или ребенок: нечто, впитавшее чувства покойницы и скопившее их в себе, как лейденская банка – электричество. Может быть, дело было и в том, что Клавдия свободно пользовалась тем, в чем было отказано ему: впрочем, это скорее моя собственная интерпретация – сделанная, как я понимаю, вполне в духе места, где я сейчас нахожусь.
Поэтому когда Мамарина (которая была уже для него не Елизавета Александровна, а Лиза, а в редкие минуты и Лизонька) проворковала что-то в том духе, что Клавдию, конечно, придется рассчитать, он неожиданно возроптал – едва ли не впервые за все время их знакомства. Кажется, таким она его еще не видела: выпроставшись из ее объятий, он со всей возможной твердостью сообщил, что Клавдия останется жить с ними (для характеристики момента любопытно, что мнением самой Клавдии он не счел нужным поинтересоваться, будучи твердо уверенным, что она точно никуда не денется). Елизавета Александровна, в очередной раз доказав свои познания в практической психологии, поняла, что сейчас, пока Лев Львович находится на кураже, любой ультиматум в жанре «тебе нужно выбрать – она или я» заведомо обречен, и, очевидно затаив некоторую обиду, смирилась. Характерно также, что она, до сих пор явственно ревнуя мужа к памяти Елены Михайловны, не испытывала вовсе никаких тревог по поводу его отношений с Клавдией, вообще, кажется, не воспринимая ее как существо женского пола (хотя, опять же, какие-то особенные сапфические эманации она, вероятно, должна была чувствовать).
