высшую точку новейшего искусства и был от этого неподсуден.
Эта-то дама почтила в прошлом году доктора своим тяжеловесным вниманием. За первым визитом последовал другой, третий, потом вызов по случаю мигрени (пациентка принимала врача дезабилье, в полутемной спальне, так пропахшей восточными благовониями, что голова в ней разболелась бы и у деревенского кузнеца), потом приглашение на чай, переданное в надушенном лиловом конверте. Как он объяснял Рундальцовым, запинаясь и путаясь, атака на него велась по всем правилам крепостной осады: долгие разговоры об искусстве, о венецианской архитектуре, о его картинах, о здоровье девочек, о стихах; потом прогулки вдоль берега Сухоны («Доктор, но вы же сами предписали мне дышать свежим воздухом!»). Мамарина долго и со знанием дела расспрашивала о его собственных картинах; интересовалась, принимает ли он сторонние заказы, пишет ли портреты – и наконец, для виду замявшись, изъявила желание позировать ему обнаженной (он, по его словам, отказался). Потерпев неудачу с этой стороны, она зашла с другой: стараясь возбудить сочувствие, долго рассказывала о своих болезнях, о неудачной наследственности (тогда было модно все объяснять наследственностью), о тяжелой любовной драме, пережитой в юности; с этого она соскользнула на тему приемных дочерей – жаловалась на их неуживчивость, на грубую речь, на то, что они ее не любят, а только боятся; на то, что младшая кажется ей тайной эротоманкой, засматривающейся на садовника, конюха, повара. Именно тогда была написана картина для конкурса, неудачно скатавшаяся в Москву и обратно: под впечатлением от рассказов Мамариной, из которых выходило, что в девочку вселился дьявол, он набросал несколько эскизов, благо фотография обеих дочек вместе с их приемной матерью висела у него на стене (в один из визитов она привезла ее в подарок и настояла, чтобы он повесил на видном месте: «Эскулапу от его эскулапочки»). Увидев наброски, она вцепилась в него как клещ и буквально заставила перенести их на холст: до того ей понравился сам образ девочки-Люцифера с совой – что-то в этом, вероятно, было и патологическое. Наконец, одним летним вечером она предприняла решительную атаку на докторово целомудрие, так что ему пришлось спасаться из ее пригородного домика чуть ли не через окно и пешком добираться до больницы, отбиваясь от комаров, особенно свирепых в это время года, и проклиная необузданный темперамент своей пациентки.
Именно поэтому, когда 4 октября прибежал мальчик от Мамариных и подал записку, призывающую доктора срочно к ним пожаловать, он первым делом вообразил, что у нее набрались силы для новой атаки, и отправил мальчика назад, в коротком ответном письме сославшись на крайнюю занятость. Через час явилась одна из служанок, на дрожках, с новым посланием, к которому было добавлено кое-что и на словах, а именно что у одной из девочек второй день жар и что подозревают скарлатину. И тут Веласкесу что-то такое привиделось в понимающем взгляде служанки или в особенных ее интонациях, а может быть, смутило его, что записка вновь была в лиловом конверте и снова пахла все тем же приторным густым цветочным ароматом, памятным ему по предыдущим визитам, что он придумал, как ему казалось, остроумный выход, а именно – попросил Елену Михайловну съездить на вызов вместо него и, как он выразился, «разведать обстановку», с тем чтобы в случае чего-нибудь действительно серьезного отправиться самому.
Елена Михайловна, мигом собравшая чемоданчик с самым необходимым, уехала на тех же дрожках и спустя несколько часов прислала записку: у старшей девочки действительно сильный жар и сыпь, так что она, не дожидаясь доктора, сделала ей впрыскивание сыворотки, от чего почти немедленно произошло улучшение. Сейчас, – писала она, – температура спала, краснота в горле сильно уменьшилась, сыпь бледнеет и девочка в сознании, но сама Мамарина умоляет ее переночевать вместе с ними, опасаясь рецидива. На другой день с утра Елена Михайловна вернулась в Тотьму – причем пешком, по берегу реки, помахивая тяжеленьким докторским саквояжем, – поскольку, как объяснила она своему фиктивному мужу и подлинной супруге, голова ее после ночи в благоухающей обители Мамариной была тяжелой, и ей хотелось пройтись. Через день у нее поднялась температура и выступила сыпь на языке и груди. Явившийся Веласкес, увидев это, нахмурился и попросил ее задрать рубашку, чтобы ощупать живот. Она взглянула на стоявшего у изголовья Льва Львовича и еле заметно ему улыбнулась. Доктор несколько раз слегка надавил на кожу сбоку от пупка: от его пальцев (смуглых, крепких, с квадратными ногтями) остался белый, не розовеющий след. На бензиновой машинке (той самой, еще швейцарской) прокипятили шприц, и Веласкес, сохраняя по-прежнему весьма мрачный вид, сделал впрыскивание.
Почти сразу больной сделалось лучше, но к утру болезнь вернулась. Снова поднялась температура, сопровождающаяся на этот раз учащенным дыханием. По совету доктора Клавдия каждые четверть часа протирала ее с головы до ног полотенцем, смоченным в уксусе. Лев Львович, которого уже не прогоняли из комнаты, сидел у нее в ногах, впервые ощущая так близко ее крепкое, пышущее жаром тело. К полудню она впала в забытье. Начался странный бред: она перечисляла каких-то диковинных рыб, вероятно всплывших из глубины ее горячечного подсознания: макроподы, макрурусы, морские собачки… Лев Львович, слушавший в прошлой жизни ихтиологию, в какой-то момент опознал этот список, но не мог даже вообразить, откуда он мог быть ей известен. После некоторого колебания он предложил послать за священником: Клавдия зашипела на него, но Веласкес неожиданно взял его сторону и отправил Машу к батюшке, который обычно приходил в больницу. Тот явился: тяжелый, одышливый, деловитый – и с неожиданной галантностью пропустил в дверях Клавдию, демонстративно вышедшую из комнаты. Больную, хотя и бывшую уже почти без сознания, удалось причастить – и Лев Львович, приложившись уже после ухода священника к ее горячим губам, почувствовал вкус вина. К вечеру началась агония. Все трое не отходили от ее постели. Время от времени на цыпочках входила Маша, поправляя свечу или зажигая новую. К утру Елена Михайловна умерла.
10
Я встретила уцелевших участников этой истории несколько лет спустя: если точно, через три года и одиннадцать месяцев. Много событий произошло за это время. Мамарина не пришла на отпевание и похороны, но прислала несколько сотен белых роз (плод исступленных телеграфных переговоров с Петербургом и Вологдой). Церемония вышла многолюдная: Елену Михайловну в городе не успели узнать, но общая приязнь к доктору поневоле перенеслась и на нее. Сам доктор так и не смог оправиться после несчастного случая, хотя от человека его профессии стоило бы ожидать большего фатализма: очевидно, скорость,
