это чрезвычайно важно, без этого невозможно составить композицию из фигур. Далее, мне нужно что-нибудь об анатомии лошади, овцы и коровы, но такое, что посвящено скорее не ветеринарии, а искусству рисования упомянутых животных. Если я прошу тебя обо всех этих вещах, то лишь потому, что ты скорее, чем я, сможешь купить их сравнительно задешево – мне уже удалось достать так несколько экземпляров, – и потому, что, не расскажи я, насколько они мне необходимы, ты, возможно, обращал бы на них меньше внимания. Если тебе представится возможность, расспроси про листы, посвященные пропорциям, например, у Барга или Виолле-ле-Дюка – это лучший источник подобных сведений.
В будущем я, разумеется, с удовольствием жил бы вместе с тобой, но мы еще не готовы к этому. Если бы К. М. согласился пристроить меня к кому-нибудь поучиться, то я бы действительно от этого не отказался. Даже у плохих художников можно косвенно чему-то научиться: например, Мауве многое перенял у Версхюра в том, что касается изображения конюшни, повозки и анатомии лошади. Но все же насколько первый превосходит второго!
Если тебе представится случай порекомендовать картину Мадиоля для Салона, сделай это, потому что многие из его вещей прекрасны, а он со своими многочисленными малышами сидит на мели. Сейчас он работает над кузницей, которая также будет удачной. А недавно написал старушку, которая превосходна по исполнению и в особенности по цветовому решению. Но он слишком непостоянен. Его карандашные рисунки часто великолепны.
Это письмо довольно длинное, но у меня не получается его сократить. Если я говорю о том, что хорошо бы изменить общественное мнение на мой счет – разумеется, главное, чтобы свое мнение обо мне изменили К. М. и остальные, – то потому, что некоторые люди, например Рулофс, не могут понять, как воспринимать такое скверное положение: что-то не так или со мной, или с противоположной стороной, но они видят, что there is something wrong somewhere anyhow[73].
В подобных обстоятельствах кто-нибудь может проявить осторожность и прекратить со мной общение как раз тогда, когда я больше всего нуждаюсь в советах и наставлениях.
Такие случаи как минимум неприятны, посмотрим, смогу ли я, терпеливо прилагая усилия, справиться с этим, несмотря ни на что. Я думаю, что да. Было бы желание, а возможности найдутся.
И разве можно будет меня винить, если я захочу взять реванш?
Художник рисует не потому, что хочет отомстить, а из любви к рисованию, это подстегивает сильнее, чем любая другая причина. Так что, возможно, в будущем наладится все то, что пока не наладилось.
Этой зимой я собрал много гравюр на дереве: к твоим гравюрам Милле прибавилось много различных других, и ты увидишь, что твоя коллекция гравюр побывала у меня не напрасно. У меня теперь 24 гравюры на дереве, выполненные с картин или в подражание Милле, включая Travaux des champs[74]. Но самое важное – мои собственные рисунки, и все усилия должны быть направлены на это.
Дешевле всего было бы провести лето в Эттене, там достаточно материала. Если не возражаешь, напиши об этом папе, я готов подчиниться в вопросах одежды или чего-либо иного, если им будет так угодно, и тогда этим летом у меня будет больше шансов столкнуться с К. М., если он вдруг приедет туда или в Принсенхаге. Насколько мне известно, это не вызовет особых возражений. Будь то в рамках семьи или вне ее, обо мне всегда будут судачить и говорить всякую всячину, и мнения будут высказываться самые разнообразные.
Я ни на кого не обижаюсь, ведь не так много людей знает, почему художник поступает тем или иным образом.
Обычно крестьяне и горожане подозревают в преступлении или злом умысле того, кто и не подумал бы об этом и кто в поисках живописных мест или образов забирается в такие места, уголки и ямы, которые другой человек предпочтет даже не замечать.
Крестьянин, увидев, как я рисую старый пень и целый час сижу перед ним, подумает, что я сошел с ума, и, разумеется, посмеется надо мной. Юная дама, которая воротит нос при виде труженика в заштопанной, запыленной и пропитанной потом рабочей одежде, безусловно, не сможет понять, почему кто-то посещает Боринаж или Хейст и спускается в угольные шахты, и она тоже придет к выводу, что я сумасшедший.
Но на все это мне, конечно, совершенно наплевать, если ты, господин Терстех, К. М., папа и остальные, с кем я общаюсь, знают, как обстоит дело, и вместо критики скажут: «Этого требует твое ремесло, и мы понимаем, почему это так». Поэтому, повторю, в данных обстоятельствах у меня нет причин не поехать, например, в Эттен или в Гаагу, если получится, и пускай кумушки и кумовья судачат. Во время своего визита папа сказал: «Напиши Тео и решите вместе с ним, как будет лучше и выгоднее». Поэтому не мог бы ты в ближайшее время сообщить, что думаешь по этому поводу? Хейст (неподалеку от Бланкенберга, на берегу моря) или Калмптхаут очень живописны, в Эттене тоже есть материал, и в крайнем случае здесь тоже, хотя тогда мне нужно будет переехать в Схарбек. Схевенинген или Катвейк, пожалуй, тоже в числе возможных вариантов, если К. М. переменит свое мнение относительно меня, и я тогда смогу извлечь пользу, прямую или косвенную, из общения с нидерландскими художниками. Что касается расходов, я посчитал, что они составят как минимум около 100 франков в месяц, меньше невозможно, ибо «не заграждай рта у вола молотящего».
Итак, я жду твоего подробного ответа касательно этого и остального и продолжаю работать у Раппарда. Он написал несколько удачных этюдов, в их числе есть пара тех, что были сделаны с моделей в академии. Ему немного не хватает азарта, страсти, веры в себя и смелости. Кто-то сказал мне однажды: «Nous devons faire des efforts de perdus, de désespérés. Voilà ce qu’il ne fait pas encore»[75]. Его рисунки пером – пейзажи – я нахожу очень точными и очаровательными, но добавить бы им страсти! А теперь я прощаюсь с тобой и мысленно жму руку и остаюсь
твой Винсент
Посылаю три наброска, еще неумелые, но я надеюсь, что они продемонстрируют тебе, как я постепенно развиваюсь, ты должен принять во внимание, что прошло мало времени с тех пор, как я начал рисовать, хоть мальчиком я и делал маленькие рисуночки. И к тому же этой зимой мне было важно серьезно изучить анатомию, а не создавать собственные произведения.
Эттен. Гаага. Дренте
«Я – художник»
Эттен
5 августа – ок. 23 декабря 1881
С конца апреля 1881 года Винсент живет у родителей в Эттене. Здесь он много практикуется в рисовании пейзажа и фигуры, нанимая для позирования местных жителей. Ненадолго оказавшись в Гааге, он посещает музеи и выставки, а также навещает Антона Мауве – преуспевающего художника гаагской школы, женатого на кузине Винсента со стороны матери Йет Карбентус.
В Эттене Винсент безответно влюбляется в Корнелию (Кее) Фос-Стрикер – недавно овдовевшую дочь пастора Стрикера, приехавшую погостить у его родителей. Родители, шокированные настойчивостью сына по отношению к их переживающей траур гостье, просят его уехать.
На три недели Винсент отправляется в Гаагу, где под руководством Мауве начинает осваивать масляную живопись и акварель. Однако по возвращении в Эттен между ним и отцом вновь происходит серьезная размолвка, и Винсент вынужден срочно покинуть дом родителей.
170 (148). Тео Ван Гогу. Эттен, пятница, 5 августа 1881
Дорогой Тео,
я очень рад, что ты вновь побывал здесь и мы вновь смогли поговорить обо всем. Мне все еще жаль, что у нас не было возможности провести больше времени вместе. Не потому, что я придаю большое значение самим разговорам: я имею в виду, мне бы хотелось, чтобы мы знали друг друга лучше и стали ближе, чем сейчас. Это, а также то, о чем мы с тобой говорили в последние минуты на станции, в основном занимало мои мысли, пока я возвращался из Розендала, проводив тебя. Но возможно, ты сам не помнишь, о чем мы говорили. Я рад, что в твоем сегодняшнем письме ты даешь мне надежду, что пройдет не так много времени, прежде чем ты вернешься.
Разумеется, я уже полностью поправился; на следующий день после твоего отъезда я не вставал с постели и еще раз переговорил с доктором ван Генком, толковым практичным человеком, не потому, что я считаю
