шагистики, поворотов — «нале-о», «напра-о», «кру-гом!» — так умаялся, что уже и ноги еле передвигал, где «пра-о», «ле-о», не соображал.
— Сено-солому привязывать? — подступил боцман. — Выбрать слабину! Развернуть плечи, грудь колесом! Нале-о! Шагом-арш! Руби ногой!..
В Ладышах только пацанва носилась жеребчиками, а мужики, хоть и молодые, вышагивали по улице степенно. Здесь же все — бегом.
— На флоте шагом не ходят. Бегом! Бегом!..
Кроме боцманской дудки, которую только и слышал поначалу Арефьев, день размечали еще и сигналы, звучавшие над всем городком, — в небо ввинчивался звук горна.
Протяжный, настойчивый: «Вот-вот, браток, готов уж кипяток!» — в шесть с половиной утра.
В полдень выводил трель самый желанный: «Тата-та, тара-тата!.. Бери ложку, бери бак, нету ложки, шамай так!» — это сигнал на обед.
Дни понеслись, как телега под уклон, все быстрее набирая скорость, подскакивая на ухабах, едва не переворачиваясь, грозя сбросить и раздавить. И все под звуки то горнов, то дудок. Подъем. Заправка коек. Да не так, как в первый день, чтоб без единой складки, без провиса одеяла, подушка торчком, как сахарная голова. Зарядка. Умывание. Команда: «Пить чай!» — бегом. Оставлен дневалить: швабру в руки, да чтоб ни пылинки — Корж трет белым платком. И получаса не прошло:
— По большому сбору — становись!..
Все в строю, во фрунт, носок к носку, чтоб грудь каждого четвертого была видна.
— Петров!
— Есть!
— Старков!
— Есть!..
— Ковалев, Ляпунов — на камбуз! Титов, Смирнов — на работы!
Потом — строевая. Потом — политчас… В напряженный распорядок врывался после обеда непривычный мертвый час, когда можно забраться на койку и натянуть на голову одеяло. Странно: как это так, посреди белого дня — на боковую?.. Но другие парни, едва коснувшись подушки, тут же начинали храпеть, и Арефьев, сморенный непривычной и разнообразной усталостью, тоже проваливался, в сон. Тем труднее была побудка после часа, не приносившего полного отдыха.
И тут же — в спортзал, на гимнастику: турник, брусья, «козел», «конь»… Вроде бы не хиляк — вон какие мускулы перекатываются на руках. Но, видать, не такие, какие надо для службы, — колбасой болтался на турнике, не в силах, по примеру других, того же щуплого соседа Борьки, выжать свое тяжелое тело над перекладиной, прокрутить «солнце» или с разбега перемахнуть через проклятого «коня». Когда же для остальных прекращались работы и начиналась «травля» да игры во что горазд — на гитаре или в шашки, Алексей и еще несколько ребят из взвода, присоединившись к новобранцам из других взводов и рот, снова: «Шагом арш!» — и в учебный корпус, в школу «Долой неграмотность». В классе он превращался в сопляка-пацана, каким был много лет назад, еще до возвращения отца с гражданской…
Если прикинуть, не тяжела каждая из работ: в лесу он какие деревья рубил-пилил, какие бревна ворочал! Но там сам своему времени хозяин: когда поднатужишься, а когда и шабаш. А тут даже перекур по команде.
В перекуры боцман поучал:
— Поменьше думайте о доме, о девках. Не послабляйте себя. Страна переживает угрозу военной опасности, некогда ныть и скучать, понятно?
Или:
— Все разъяснения флотской жизни спрашивайте у меня: до производства в экипаж на корабль я для вас заместо отца родного.
Сбивала с толку непонятные, ни с чем в прошлом не связывавшиеся слова. В казарме повесили на фанере, в рамке, красиво разрисованный лист: «ВОНЗАЙ САМОКРИТИКУ! Стенгазета учебного батальона Базы ДВВФ». Первая в стенгазете заметка называлась «На фарватер соцсоревнования». Русскими словами. Но что такое: «фарватер» и «соцсоревнование»?.. А в столбце: «Вобьем осиновый кол в бациллу бюрократизма», «подберем хвосты», «встанем на правильные классовые позиции», «каждый должен перевариться в котле коллективизма»… Осиновый кол… подобрать… встать… Но при чем тут хвосты?..
Непонятное сыпалось со всех сторон. Отсчитывал часы колокол, а оказывалось, что то «бьют склянки», и брага — не питье, что варили в их деревне к праздникам, а всего-навсего веревка; бушлат назывался робой, отхожее место — гальюном… Арефьева уязвляло, что остальные парни, приехавшие в одном эшелоне с ним, такие же стриженые, ушастые, в этих самых новых робах, понимали тарабарский язык и уже свободно говорили на нем:
— Ша и ре!
— Полундра!
— Огребай правичка!..
С каждым днем прибавлялось разных занятий и становилось труднее. А отцовским «мо-орем» в его краснофлотской жизни и не пахло: синие просторы с белыми кружевами волн он видел только на картинах, они висели на стенах в коридорах. Амур, совсем неширокий, спокойно нес коричневую воду и лишь рябил на солнце — и серые невзрачные корабли жались к берегу далеко внизу, в затоне.
Алексей смотрел на бравых военморов — маршировали они тесными шеренгами рубя шаг, резко взмахивая руками, будто соединенными веревкой, и горланили: «Ты не плачь, моя Маруся, к тебе я скоро возвращуся!» или «Винтовочка, бей, бей!», будто им была легка и интересна такая флотская служба, — смотрел и думал: почему же развеялась радость первого дня и на душе так хмуро?..
Глава седьмая
Чуть свет трезвонил будильник. Антон просыпался. Целовал Ольгу. Начинал тормошить ее. Она сердилась. Закутываясь в одеяло, оттягивала минуту, когда надо вставать.
Он включал на полную громкость репродуктор. Начинал подпрыгивать, делать зарядку.
Она зарядку не любила. Вставала сонная, теплая. Шла в ванную. Потом доносилось бренчание с кухни — она постепенно втягивалась в дневной ритм.
Как-то призналась:
— О-ох, хорошо быть мужней женой… Чтобы тебя тормошили и понуждали… Вот такие мы, оказывается, самые рассамостоятельные бабы…
Вместе завтракали. Пока он, подвязавшись ее передником, мыл посуду, она «наводила кандибобер» — и объявлялась уже модная, причесанная, неуловимо подкрашенная: великолепная, но немножко чужая.
Сбегали по лестнице. Он не любил беготни. Да и времени добраться до «конторы» хватало с головой. Она же, отданная уже своим заботам, торопилась, неслась, как заведенная.
— Ну, тебе направо? А мне налево! — Чмокала в щеку. — До вечера? Сможешь, позвони.
И, отойдя на десяток шагов, оглядывалась и взмахивала рукой.
Ему было радостно смотреть вслед. Смотрел, пока она не скроется в толпе, — и с легким сердцем отправлялся в свое «хозяйство».
В управлении он изучал материалы по белогвардейской эмиграции на Дальнем Востоке. Чтобы легче сориентироваться на месте, надо заранее знать, кто там «ферзь», «ладья», а кто — «пешки», откуда может грозить опасность.
В курс дела вводили товарищи. Тимофея, крепкого, большого, похожего на былинного Миколу Селяниновича, Антон знал давно. Говорил Тимофей сочным баском.
— Дальневосточная эмиграция многим отличается от твоей парижской, да и вообще европейской. — Чисто волжские «о-о» обоймами выкатывались из его рта, обрамленного русой, старательно расчесанной бородой. — Твои на западе — все лидеры, имена, титулы. Соответственно и играют в большую политику. Благо, что лишены возможностей опробовать свою
