хочу умереть.
Лось догнал Гусева. Они миновали последнюю кольцеобразную площадку. От нее лесенка круто опускалась на дно колодца. Здесь они увидели большую каменную плиту с ввернутым кольцом, с трудом приподняли ее – из темного отверстия подул сухой ветер.
Гусев соскользнул вниз первым. Лось, задвигая за собой плиту, увидел, как на кольцеобразной площадке появились едва различаемые в красном сумраке фигуры солдат. Они побежали вверх по винтовой лестнице. Гор протянул им руки и упал под ударами.
Лабиринт царицы Магр
Лось и Гусев, протянув руки, осторожно двигались в затхлой и душной темноте.
– Заворачиваем.
– Узко?
– Широко, руки не достают.
– Опять какие-то колонны.
Не менее трех часов прошло с тех пор, когда они спустились в лабиринт. Спички были израсходованы. Фонарик Гусев обронил еще во время драки. Они двигались в непроглядной немой тьме.
Тоннели бесконечно разветвлялись, скрещивались, уходили в глубину. Слышался иногда четкий, однообразный шум падающих капель. Расширенные глаза различали неясные, сероватые очертания, но эти зыбкие пятна были лишь галлюцинациями темноты.
– Стой.
– Что?
– Дна нет.
Они стали прислушиваться. В лицо им тянул слабый сухой ветерок. Издалека, словно из глубины, доносились какие-то вздохи – вдыхание и выдыхание. Неясной тревогой они чувствовали, что перед ними – пустая глубина. Гусев пошарил под ногами камень и бросил его в темноту. Спустя много секунд донесся слабый звук падения.
– Провал.
– А что это дышит?
– Не знаю.
Они повернули и встретили стену. Шарили направо, налево – ладони скользили по обсыпающимся трещинам, по выступам сводов. Край невидимой пропасти был совсем близко от стены – то справа, то слева, то опять справа. Они поняли, что закружились и не найти прохода, по которому вышли на этот узкий карниз.
Они прислонились рядом, плечо к плечу, к шершавой стене. Стояли, слушая усыпительные вздохи из глубины.
– Конец, Алексей Иванович?
– Да, Мстислав Сергеевич, видимо – конец.
После молчания Лось спросил странным голосом, негромко:
– Сейчас – ничего не видите?
– Нет.
– Налево, далеко.
– Нет, нет.
Лось прошептал что-то про себя, переступил с ноги на ногу.
– Все потому, что уперлись лбом в смерть, – сказал он, – ни уйти от нее, ни понять ее, ни преодолеть.
– Вы про кого это?
– Про них. Да и про нас.
Гусев тоже переступил, вздохнул.
– Вон она, слышите, дышит.
– Кто – смерть?
– Черт ее знает кто. Конечно – смерть. – Гусев заговорил словно в раздумье. – Я об ней много думал, Мстислав Сергеевич. Лежишь в поле с винтовкой, дождик, темно, почти что как здесь. О чем ни думай – все к смерти вернешься. И видишь себя: валяешься ты оскаленный, окоченелый, как обозная лошадь, сбоку дороги. Не знаю я, что будет после смерти, – этого не знаю. Это – особенное. Но мне здесь, покуда я живой, нужно знать: падаль я лошадиная или я человек? Или это все равно? Или это не все равно? Когда буду умирать – глаза закачу, зубы стисну, судорогой сломает – кончился… в эту минуту весь свет, все, что я моими глазами видел, – перевернется или не перевернется? Вот что страшно: валяюсь я мертвый, оскаленный, – это я-то, ведь я себя с трех лет помню, и меня – нет, а все на свете продолжает идти своим порядком? Это непонятно. Неправильно. Должно все перевернуться, если я умер. С девятьсот четырнадцатого людей убиваем, и мы привыкли – что такое человек? – приложился в него из винтовки, вот тебе и человек. Нет, Мстислав Сергеевич, это не так просто. За семь лет свет разве не перевернулся? Как шубу – кверху мехом – его вывернули. Это мы когда-нибудь заметим. Так-то. Я знаю: в смертный час мой небо затрещит, разорвется. Убить меня – свет пополам разодрать. Нет, я не падаль. Я ночью раз на возу лежал, раненый, кверху носом, – поглядываю на звезды. Тоска, тошно. Вошь, думаю, да я – не все ли равно. Вше пить-есть хочется, и мне. Вше умирать трудно, и мне. Один конец. В это время гляжу: звезды высыпали, как просо, – осень была, август. Как задрожит у меня селезенка. Показалось мне, Мстислав Сергеевич, будто все звезды – это все – я. Все – внутри меня. Не тот я – не вошь. Нет. Как зальюсь я слезами. Что это такое? Да, смерть – дело важное. Надо по-новому жизнь переделать. Человек – не вошь. Расколоть мой череп – ужасное дело, великое покушение. А то – ядовитые газы выдумали. Жить я хочу, Мстислав Сергеевич. Не могу я в этой темноте проклятой… Что мы стоим, в самом деле?..
– Она здесь, – сказал Лось тем же странным голосом.
В это время издалека по бесчисленным тоннелям пошел грохот. Задрожал карниз под ногами, дрогнула стена. Посыпались в тьму камни. Волны грохота прокатились и, уходя, затихли. Это был седьмой взрыв. Тускуб держал свое слово. По отдаленности взрыва можно было определить, что Соацера осталась далеко на западе.
Некоторое время шуршали падающие камешки. Стало тихо, еще тише. Гусев первый заметил, что прекратились вздохи в глубине. Теперь оттуда шли странные звуки – шорох, шипение, казалось – там закипала какая-то мягкая жидкость. Гусев теперь точно обезумел: раскинул руки по стене и побежал, вскрикивая, ругаясь, отшвыривая камни.
– Карниз кругом идет. Слышите? Должен быть выход. Черт, голову расшиб! – Некоторое время он двигался молча, затем проговорил взволнованно откуда-то впереди Лося, продолжавшего неподвижно стоять у стены: – Мстислав Сергеевич… ручка… включатель.
Раздался визжащий, ржавый скрип. Ослепительный желтоватый свет вспыхнул под низким кирпичным куполом. Ребра плоских его сводов упирались в узкое кольцо карниза, висящего над круглой, метров десять в поперечнике шахтой.
Гусев все еще держался за рукоятку электрического включателя. По ту сторону шахты, под аркой купола, привалился к стене Лось. Он ладонью закрыл глаза от режущего света. Затем Гусев увидел, как Лось отнял руку и взглянул вниз, в шахту. Он низко нагнулся, вглядываясь. Рука его затрепетала, точно пальцы что-то стали встряхивать. Он поднял голову, белые его волосы стояли сиянием, глаза расширились, как от смертельного ужаса.
Гусев крикнул ему:
– Что? – и только тогда взглянул вглубь кирпичной шахты. Там колебалась, перекатывалась коричнево-бурая шкура. От нее шло это шипение, шуршание, усиливающийся зловещий шорох. Шкура поднималась, вспучивалась. Вся она была покрыта обращенными к свету глазами, мохнатыми лапами…
– Смерть! – закричал Лось.
Это было огромное скопление пауков. Они видимо, плодились в теплой глубине шахты, поднимаясь и опускаясь всею массой. Теперь, потревоженные упавшими с купола кирпичами, сердились и вспучивались, поднимались на поверхность. Вот один из них на задранных углами лапах
