тонким искусством и внушенные мужу как его собственные, неизменно исполнялись. Таким образом, дипломатичная леди пожертвовала внешним проявлением власти ради власти подлинной. Изменилось и поведение отца: он заметно утратил обычную сдержанность в манерах и привычках, а частые неумеренные возлияния возымели обычное воздействие на характер. И даже здесь присутствовала тайная власть жены. До появления в доме новой хозяйки сквайр Гриффитс справлялся со своим горячим нравом и раздражительностью, но проницательная леди умело направляла поток разрушительной страсти в то или иное русло, причем делала это с самым невинным видом, якобы не подозревая о возможных последствиях своих слов.
Положение Оуэна становилось особенно унизительным для юноши, чьи детские воспоминания представляли резкий контраст нынешнему состоянию. С младенчества он купался в любви, не сомневаясь в собственной важности, не замечая своего эгоизма. В прежние времена его воля неизменно становилась законом для слуг и всех, кто его окружал, а отец постоянно нуждался в его сочувствии. Теперь же Оуэн не обладал ни малейшим влиянием. Сам же сквайр, отдалившись от сына из-за сознания нанесенной ему обиды, и впредь не старался исправить положение, а скорее избегал общения и все чаще проявлял полное безразличие к чувствам и желаниям, свойственным молодому человеку возвышенного и независимого нрава.
Возможно, Оуэн не прочувствовал в полной мере силу сложившихся обстоятельств, поскольку участник семейной драмы редко сохраняет необходимое для наблюдения спокойствие, но стал мрачным и раздражительным, постоянно погруженным в сожаления о своем одиноком существовании и в мечты о сердечном участии.
Разочарование еще более властно овладело его душой и сознанием, когда после окончания колледжа он вернулся домой, к праздной и бесцельной жизни. Положение наследника избавляло молодого человека от необходимости думать о хлебе насущном. Отец – валлийский помещик до мозга костей – даже не мечтал о моральной необходимости, а сын не обладал достаточной силой ума, чтобы решиться покинуть дом и изменить унизительный образ жизни. И все-таки это решение постепенно зрело, когда произошли некоторые события, из-за которых молодому человеку пришлось остаться в Бодуэне.
Трудно было ожидать, что, когда Оуэн окончит колледж и вернется домой не на каникулы, а в качестве наследника отцовского поместья, между одиноким, обиженным, раздраженным пасынком и его хитрой мачехой установится хотя бы видимость добрых отношений. Произошло какое-то мелкое недоразумение, которое раскрыло леди глаза: оказывается, юноша вовсе не так прост и глуп, как она считала. С тех пор мира между ними больше не существовало, но разногласия проявлялись не в вульгарной брани, а в мрачной сдержанности со стороны Оуэна и в неприкрытом, презрительном упорстве, с которым миссис Гриффитс стремилась к исполнению собственных намерений. Родной дом перестал быть тем местом, где Оуэн если и не чувствовал себя любимым и дорогим членом семьи, то, во всяком случае, мог найти покой и родственную заботу. Отныне каждый его шаг встречал сопротивление, причем выглядело это так, что исходит оно от отца, в то время как мачеха лишь торжествующе улыбалась.
Чтобы как можно реже встречаться с домашними, едва забрезжит рассвет, Оуэн уходил на берег моря или на холмы, в зависимости от времени года рыбачил или охотился, но чаще ложился на короткую мягкую траву и погружался в печальные размышления. Ему казалось, что унизительное состояние – не больше чем сон, ужасный сон, от которого он рано или поздно очнется, стряхнет кошмар и снова станет единственным любимцем отца. Вступал в свои права теплый закат его детства. На западе великолепные алые горы бледнели в холодном свете поднимающейся на востоке луны, оставляя после себя похожие на крылья серафимов легкие розовые облачка. Земля оставалась такой же прекрасной, как в детстве, – полной чарующих вечерних звуков и гармонии сумерек. Легкий ветерок легко гладил вереск и колокольчики, а цветы ласково дарили накопленные за день ароматы. Но увы! Жизнь, сердце и надежды навсегда изменились!
Оуэн любил сидеть под нависшей скалой в каменистой пещере на холме Моел-Гест, спрятавшись от посторонних глаз за низкорослой раскидистой рябиной и поставив ноги на плотный куст заячьей капусты. Здесь он проводил долгие часы, бесцельно глядя на раскинувшийся внизу залив с лиловыми холмами на горизонте. В лучах солнца ярко сиял белый парус скользившей по зеркальному морю рыбачьей лодки. Порой Оуэн доставал любимый со школьных дней старинный том и в полном соответствии с притаившейся в дальнем уголке сознания и ждавшей своего часа темной легендой погружался в чтение древнегреческих трагедий о семьях, обреченных на месть безжалостного рока. Истертые страницы сами собой раскрывались на творении Софокла «Царь Эдип», и Оуэн с болезненным интересом следил за пророчеством, похожим на то, о котором поведал отец. Развитие сюжета льстило ощущению одиночества и заброшенности: все чаще юноша спрашивал себя, как презрением и оскорблениями отец и мачеха осмеливались провоцировать месть судьбы.
Дни сменяли один другой. Часто Оуэн занимался в лесу каким-нибудь спортом, изнуряя себя физически до тех пор, пока мысли и чувства не терялись в телесном изнеможении. Вечера же нередко проводил в небольшой придорожной пивной, где добродушие, пусть и купленное, составляло резкий контраст с мрачной холодностью дома – враждебного и неуютного.
Однажды вечером, устав после целого дня охоты на болотах Гленнени, Оуэн (тогда ему было около двадцати пяти лет) проходил мимо открытой двери паба «Коза» в Пенморфе. Усталый, промокший путник не смог устоять против тепла, света и веселых голосов! Как в подобных обстоятельствах поступают многие, он вошел, чтобы поужинать там, где его присутствие по крайней мере не останется незамеченным. В трактире день выдался особенно оживленным: все места заняли погонщики, перегонявшие стадо овец численностью в несколько сотен голов в Англию. Расторопная радушная хозяйка успевала приветить каждого усталого погонщика, который собирался переночевать наверху, после того как овец отгонят на ближайший луг, но не забывала и о других гостях, что праздновали в трактире сельскую свадьбу. Марта Томас сбивалась с ног, но тем не менее улыбалась, а когда Оуэн Гриффитс покончил с ужином, сердечно выразила надежду, что еда ему понравилась, и сообщила, что свадебные гости собирались устроить танцы, причем на арфе должен был играть знаменитый Эдвард из Корвена.
Оуэну стало любопытно и захотелось последовать совету хозяйки, и он отправился в скрытое от посторонних глаз помещение, где хозяйка отдыхала после работы, а сельские жители обычно отмечали праздники – как сегодня. Притолока двери послужила рамой для живописной картины, которую молодой человек увидел внутри, прислонившись к стене в темном коридоре. Красное пламя очага, где поленья то и дело вспыхивали веером искр, ярко освещало четырех юношей, танцевавших нечто вроде шотландского рила
