Я почему не погнался за ним — я подумал, что вы тут ему засаду устроили, и я только спугну грабителя. И еще подумал, что милиция здесь нужна обязательно. Раз зачастил к вам воришка, значит, надо его брать по-серьезному. Вот как рассвело, так я сразу и пошел к участковому.
Ты садись, садись, — ласково похлопал я сторожа по плечу, придвигая ему стул.
Мы ж как работаем — неделю я, неделю мой сменщик. Оружия нам не выдали, потому как у сменщика судимость есть, прибора для ночного видения тоже не приобрели. А дачных домов на моем участке аж тридцать две штуки! Поди проверь ночью каждый домик…
Да ты не волнуйся, Коля. Поешь, потом расскажешь. Вот бери салатик в коробочке, нарезку. Это балычок, это маслины. Хлеб, правда, немного зачерствел.
Сойдет! Спасибо! — оживился сторож, осторожно стягивая с блюда своими распухшими, лиловыми от мороза руками кусочек ветчины. — Я, значит, Павлу Григорьевичу говорил не раз: дайте мне оружие, бинокль, радиостанцию, и рядом с вашим домом ни одна мышь не проскочит…
Сторож косился на недопитую бутылку «смирновки». Ему очень хотелось выпить, но я не рискнул предложить ему водки из этой подозрительной бутылки. В лучшем случае после первой рюмки свалится под стол. А вдруг загнется?
Эта водка — дрянь, — сказал я. — Мы вчера выпили по маленькой, потом всю ночь от головной боли умирали.
Да мне нельзя! — очень убедительно соврал сторож. — На работе не пью. А плохую водку тем более. Зачем ее пить? Мне за домами присматривать надо.
Закуска застревала у него в горле. Словарный запас заканчивался. Сторож угасал прямо на глазах.
— Может, тебе винца плеснуть? — спросил я. Сторож сделал вид, что глубоко размышляет над этим предложением.
Вино — оно только для мочи. Вино я не пью. Разве если спиртяшки грамм пятьдесят?
А где я тебе спиртяшки достану?
А Павел Григорьевич мне всегда отливал. Там, в прихожей, есть ящик для инструмента. В нем баклашечка со спиртом.
«И чего тогда Павел Григорьевич удивляется, что сторож его дачу проспал», — подумал я, отправляясь в коридор за баклашечкой.
— Хватит, хватит! — замахал рукой сторож, когда я до краев наполнил спиртом стограммовую рюмку под вино. — Не будем, так сказать, злоупотреблять.
Он аккуратно поднял рюмку, мучительно придумывая тост.
За все хорошее, — подсказал я.
Верно! — обрадованно закачал головой сторож. — За все хорошее. Чтоб мы поймали этого воришку…
Он залпом выпил, замер на мгновение, медленно выдохнул на маслинку спиртовый газ и протолкнул сливку в рот.
— Теперь ешь, Коля, и рассказывай, что ты сегодня ночью видел, — сказал я. — Только очень подробно рассказывай. А я тебе всю баклашку и закуску отдам. Лады?
.
19
Тарасов приехал лишь в третьем часу, когда солнце, с трудом поднявшись над косогором и покрасив розовой пастелью стволы сосен, стало скатываться к горизонту. От долгого ожидания и неопределенности мои нервы гудели, как высоковольтные провода, и я уже был готов на любое, пусть самое невыгодное для меня развитие событий, лишь бы не чувствовать себя законсервированным вместе с трупом Вики в одной банке.
Он был в форме и, наверное, потому старательно подчеркивал дистанцию между нами, а мне непреодолимо хотелось мысленно послать его куда подальше и как можно быстрее с ним расстаться. Глянув на меня сквозь затемненные очки и не подав руки, Тарасов вошел в коридор, стряхнул перчатками с плеч снег и, скрипя сапогами, стал подниматься на второй этаж.
Вид обезображенной жены, как мне показалось, не произвел на него сильного впечатления. Закаленный такого рода зрелищами, он спокойно склонился над страшным оскалом покойницы, внимательно рассмотрел рану, пробежался глазами по голому телу и накинул на голову мертвеца край простыни.
— Твоя работа? — спросил Тарасов, не оборачиваясь. Я стоял за его спиной. Вопрос уже не казался мне трудным. Я не злился и не делал над собой усилия.
— Ты ведь прекрасно знаешь, что не моя, — ответил я.
— И откуда тебе известно, что я знаю, а что нет, — мелодично произнес Тарасов. В присутствии мертвой жены он вел себя совсем не так, как при живой. Казалось, с человека сняли наручники, повязку с глаз, тесную обувь и выпустили босиком на бескрайний свежий луг.
Он резко обернулся и сверкнул стеклами очков.
— Только не принимай меня за толстокожего ублюдка, который злорадно похрюкивает в платочек, — произнес он нервно, словно до этого у нас был долгий и неприятный спор. — То, что я в сердцах сказал тебе вчера, вовсе не значит, что я действительно желал смерти Вике. Ты ветрогон, человек без семьи, без обязанностей и морали. Не тебе судить о семейных отношениях. Я любил Вику и не желал ей зла. Я пожал плечами.
Я вовсе не намерен судить о твоих отношениях с ней. Мне это не интересно.
Ну, ладно, ладно! — приструнил меня Тарасов. — Рассказывай, что было. Только… — Он поморщился, опустил лицо и сделал неопределенный жест рукой. — Только без ненужных подробностей.
Я думаю, в водку подсыпали какое-то лошадиное снотворное, — сказал я и, щадя его самолюбие, довершил: — Мы едва смогли подняться на второй этаж и сразу уснули, как убитые.
Не находил ножа или бритвы?
Я отрицательно покачал головой. Тарасов еще раз взглянул на постель, на ту половину, где спал я, и, с трудом подыскивая слова, произнес:
— Там… — он кивнул головой на постель, — ничего твоего не осталось? Ну, какой-нибудь гадости вроде презерватива?
Я еще никогда не видел, чтобы человек так унижался, пытаясь узнать правду о своей жене.
— Нет, — сказал я то, что он хотел от меня услышать. — В нем не было необходимости.
— Это хуже, — мрачно ответил Тарасов и снова попытался загнать меня в тупик. — Первой версией у следственной бригады станет убийство после изнасилования. Если экспертиза обнаружит… Ну, сам понимаешь, что она может обнаружить. В общем, следствию станет известна группа твоей крови. Тут можно вот что сделать…
— Тарасов, не надо ничего делать! — сказал я, развернув его лицом к себе за воротник. — Я не спал с твоей женой! Ты понял это? У нас с ней ничего не было!
Я успокоил его так, как не успокоила бы родная мать. Благодаря вранью, которое невозможно опровергнуть, в мгновение становишься другом для хронического рогоносца и делаешь его едва ли не своим должником. Тарасову очень понравился мой ответ. На его лице с крупными чертами, которое будто специально было предназначено для позирования карикатуристам, отразились удовлетворение и благодарность. Этот всплеск теплых чувств по отношению ко мне был настолько сильным и искренним, что мне вдруг стало его жалко. Понимая, что больше не смогу так откровенно лгать, я повернулся и пошел к выходу.
