Может, в цирк, или куда там дети любят.
И тут я вспоминаю свои мысли о маленьком мальчике, который, вероятно, и не знал в своём далёком детстве радостей снежной зимы.
— Да, кажется, есть у меня одна идея.
34
— Пап! Па-а-ап! — верещит Ромка. — Ну давай уже! Толка-а-ай!
Сын аж подпрыгивает на огромной ватрушке-тюбинге. Ему не терпится скорее понестись по горной дорожке. Раскраснелся весь, щёки алые, глазки горят, шапка съехала. Весело ему, смеётся заливисто.
Нажинский тоже сам на себя не похож. Мало того, что откуда-то в недрах своей квартиры он нашёл что-то наподобие спортивной куртки, а не строгое драповое пальто, в котором обычно его можно увидеть, так ещё и на лице непривычные эмоции. Радость. Улыбка. Взгляд ожил каким-то внутренним светом, придавая лицу жизни и привлекательности. Ярослава вообще, конечно, нельзя назвать непривлекательным, он красив в своей строгой внешности. Но это другое. Это то, что идёт изнутри, что наполняет человека совсем иной притягательностью.
— Готов? — переспрашивает у Ромки?
— Да-а! Давно-о!
— Тогда вперёд!
Нажинский с усилием подталкивает ватрушку, и Ромка с криком несётся на ней с горки. Я зажмуриваюсь от страха, напоминая себе, что тут безопасно. Каждая дорожка имеет свои снежные перила, наездники никак не пересекаются, а внизу стоит дежурный наблюдатель, который инструктирует, как и куда безопасно отойти и ждать.
— Теперь ты, — говорю Ярославу, на что он смотрит с удивлением, подняв брови.
— Я? С чего бы?
— Ну, Ромку внизу надо встретить, — пожимаю плечами.
— Ну вот сама и едь.
— После тебя, — на самом деле я ехать не планирую. Признаюсь, я боюсь горок. — Вспомни детство, Ярослав. Когда ты в последний раз позволял себе проехаться с горки?
Вопрос скорее риторический, но Нажинский задумывается и, кажется, хочет найти в своей памяти точный ответ.
— Дава-а-а! — раздаётся громогласное рядом с нами, и крупный тучный мужчина, прыгнув на тюбинг и едва не расплющив его, с криком, будто ведёт царский полк в наступление, едет с горы вниз.
Я перевожу глаза на Ярослава и, не сдержавшись прыскаю. Да и он улыбается.
— Вот видишь, — киваю на мужчину, который уже почти приземлился. — Чем ты хуже?
Нажинский смотрит на стопку ватрушек и, будто сам не верит в происходящее, вытаскивает одну и подталкивает к краю.
— Подержи, — протягивает мне телефон, готовясь усесться.
Я протягиваю руку и только тогда раскусываю его подлый умысел. Он хватает меня за запястье, дёргает на себя, подхватывает на руки и плюхает в середину ватрушки. Мои ноги неудобно торчат кверху, и выбраться быстро не получается.
— Ах ты! — вскрикиваю, но тут, пытаясь толкнуть ватрушку со мною, Ярослав поскальзывается и сам, валится рядом и мы юзом едем вниз.
Несколько секунд дикого страха и моего истошного крика, и мы, сперва раскрутившись внизу дорожки, тормозим.
Мир не сразу приобретает чёткие очертания, да и из-под руки Нажинского надо бы выбраться. Получается это не сразу, потому что сколько, неудобно и… очень смешно.
Мы оба, отпустив попытки моментально встать на ноги, начинаем смеяться. Да так, что скулы сводит.
— Вау, как круто вы скатились! — к нам подбегает Ромка. — Тут всем понравилось!
— Ну ещё бы, — я всё же выбираюсь из ватрушки.
Сначала на снег на четвереньки, а потом поднимаюсь на ноги. Но, видимо, сегодня не мой день, потому что то ли на лёд попадаю, то ли ботинки у меня такие скользкие, но нога едет и я снова заваливаюсь. Прямо в руки Нажинского.
На улице мороз, но мои щёки вспыхивают. В который раз за сегодня. А по спине ползёт лёгкая испарина.
— Я голодный! — заявляет Рома. — Поедем в пиццерию?
— Обязательно, — отвечает ему Ярослав, но смотрит на меня. — Как только твоя мама встанет с меня.
Ну Нажинский!
Рассердившись, пытаюсь скорее выбраться из капкана его рук, но он меня намеренно удерживает, заставляя барахтаться, словно я перевернувшийся жук.
А ещё он смеётся. Смеётся!
— Знаешь, что! — психую и ощутимо бью его кулаком в плечо. Ну, мне самой ощутимо, а ему, похоже, совсем ни по чём.
Он меня всё же отпускает. Но едва я вскарабкиваюсь на ноги, в меня тут же прилетает снежка.
Кажется, кто-то серьёзно впал в детство.
А потом ещё я оказываютсь и в меньшинстве, потому что Ромка со счастливым визгом врывается в это занятие и под началом отца ведёт снежный артобстрел матери.
— Ну всё! Я с вами не дружу!
Когда они, наконец, вдоволь накидали мне за шиворот снега, мы возвращаемся в машину и едем в пиццерию. Рома болтает без умолку, а в его речи то и дело проскакивают словечки: «Мы с папой», «я и папа» и тому подобное. И мне это… приятно слышать. И приятно осознавать, что Ромкин восторг от отца меня больше не царапает.
В пиццерии тепло и уютно. Мы занимаем столик подальше от входа. Заказываем ассорти, но без грибов. Ромка дуется, что я всё ещё не разрешаю ему есть грибы.
— Я смотрел на ютубе, что с пяти лет уже можно! — морщит сердито нос.
— Тебе ещё не пять, — парирую.
— Но почти!
— Я смотрю, ютуба слишком много в твоей жизни.
Сын, сердито раздуваю ноздри, намеревается продолжить спор, но тут в разговор вклинивается Ярослав.
— Роман, не спорь с матерью. Она сказала тебе «нет», и на это есть причины.
Ромка, поняв, что оба родителя не на его стороне, смотрит сначала волчком и даже характерно тянет носом, как перед тем, чтобы пустить вредную слезу, но потом, проморгавшись, переводит взгляд сначала на меня, а потом на отца и перестаёт супиться.
— Ладно, — говорит, немного сдувшись. — Подожду пяти лет.
Объевшись пиццы и послушав Ромкиных рассказов о всём, о чём только можно, мы, купив сладостей, едем домой. Ромка сегодня пропустил дневной сон, и уже к восьми вечера укладывается спать. Прикрыв его одеялком и поцеловав, я выхожу в гостиную и иду в кухонную зону. Хочется выпить чашку чая в тишине.
— Сегодня был замечательный день, — Нажинский тоже спускается по лестнице и подходит ближе. От него пахнет свежестью и цитрусами и волосы влажные, кажется, он только из душа. — Я давно не проводил так время.
— Мне тоже было весело, — оборачиваюсь к нему, сжимая в руках горячую чашку.
Где-то под ложечкой снова появляется щекотка. Я ощущаю её при каждом вдохе, и она будто нарастает. В голове всплывает сравнение с бабочками из какого-то любовного романа, но я говорю себе, что это глупость. Мне не пятнадцать, а Нажинский не популярный старшеклассник.
— София… — он подходит ближе. Даже слишком. В горле
