найденная в башне. И записка, прикреплённая к стреле. Вспомнились слова Нотараса о том, что генуэзец сам мог её написать. Конечно, подобные обвинения были глупостью. Яннис задумался, что мог бы сказать, окажись в ту минуту на заседании, и вдруг пришло понимание: "Ту записку на греческом языке мог сочинить только тот, кто говорил на этом языке с рождения!"
В Городе всегда жило много иностранцев, хорошо говоривших на местном языке, но Яннис, сам не зная как, мог даже на слух с лёгкостью отличить соотечественников от остальных. То же и на письме: что-то в построении фраз будто подсказывало, на родном ли языке человек пишет. И вот Яннис преисполнился уверенности, что слова "примите свою участь" не мог написать ни турок, ни другой иностранец.
Конечно, во вражеском лагере за стенами мог найтись ромей, который составил записку, но Яннис подумал: "А если Лука Нотарас в чём-то прав и эта стрела не прилетела с турецкой стороны? А вдруг её кто-то принёс и положил в башне? Не Юстинианис, конечно. И этот кто-то принёс записку вовсе не для того, чтобы предостеречь, а чтобы нас напугать и сломить наш дух".
Юстинианис и раньше обнаруживал в башнях записки на стрелах "из вражеского лагеря". Но все ли послания прилетали с турецкой стороны? Особенно если учесть, что кто-то портил метательные машины, о которых упоминал Юстинианис в недавнем споре с Нотарасом. Получалось, что на западных стенах появился человек, тайно служащий туркам, и этот человек - не турок, тайно пробравшийся в город, не кто-то из венецианцев или генуэзцев, а ромей. То есть предатель. И этот предатель продолжит появляться на стене - снова что-то задумал, а ночью попробует осуществить.
Доказательства существования этой "ночной тени" были настолько зыбкими, что Яннис решил ни с кем не делиться догадкой. Мальчика не приняли бы всерьёз, хотя он чувствовал, что прав. Даже Юстинианис, который сам же говорил о подозрительно ломающихся механизмах, с сомнением покачал бы головой, ведь он был генуэзцем, а не ромеем и не мог угадывать ромеев по письму.
Значит, Яннису несмотря на все запреты следовало сегодня ночью остаться на стенах и, не выдавая своего присутствия, проследить за всеми, за кем только можно. Если именно этой ночью Великий Турок решил предпринять решающий штурм, то именно в эту ночь помешать действиям предателя было очень важно.
Отец никогда бы не разрешил остаться на стенах ночью, поэтому Яннис решил, никого не спрашивая, пробраться на оборонительную стену, примыкавшую к дворцу, и спрятаться там где-нибудь.
* * *
Вечер 28 мая 1453 года
Мария, жена Луки Нотараса, стояла в Святой Софии в толпе молящихся и плакала. Младший сын, Яков, стоявший рядом с ней, спросил о причине, но Мария лишь успокоила его:
- Ничего, это пройдёт.
В соборе, освещённом тысячами огней, совершалась вечерня, а народу было столько, что центральная часть, а также северный и южный нефы оказались заполнены. Даже на галерее второго яруса, где находился василевс и придворные, тоже было полным-полно людей. Столько не приходило уже давно - с тех пор, как здесь отслужили первую униатскую службу, упомянув в ней папу римского как главу объединённой Церкви. Теперь же священники-униаты служили вместе с противниками Унии, а люди, не посещавшие собор из-за боязни оскверниться, внимали словам священников и дьяконов, не разбирая, кто есть кто. Даже Лука, который часто говорил, что лучше Городу быть под властью мусульман, чем папы, находился здесь и молился вместе со всеми, стоя по правую руку от василевса.
Мария не видела лицо мужа, как и лиц двух своих старших сыновей. Видела лишь плащи (красный и два синих), но по еле уловимым движениям голов, а также движениям рук, поднимающихся для крестного знамения, знала, что никто из троих - ни Лука, ни Леонтий, ни Михаил - не чувствуют себя вынужденным находиться здесь. Все стояли здесь по своей воле, и их охватило то же чувство единения, что и всех присутствующих.
Хор часто повторял "Господи, помилуй", и этот стройный и красивый напев возносился высоко под своды, в полутьме тускло блестевшие золотой мозаикой. А затем он, конечно, поднимался и над сводами, доходил до самого неба - тёмного, но чистого, полного сияющих звёзд.
Глядя с галереи на плотную толпу внизу, Мария временами чувствовала, что будто парит в небе. Ей казалось, что огромный собор тоже парит над тёмным Городом, и что нет никакой опасности, ведь даже если неисчислимые силы турок, сейчас подступившие к оборонительным стенам, прорвутся на улицы и площади, то не смогут попасть в собор. Господь убережёт всех, собравшихся в Святой Софии.
"Вот оно, единение, которого нам всем так не хватало", - думала Мария, и это была радостная мысль, но вслед за ней приходила другая, печальная: "А если единение уже не поможет?" Этот вопрос будто заставлял спуститься на землю, полную опасностей.
Мария вспоминала о том, что не позднее завтрашнего утра турки предпримут последний, решающий штурм: "Не слишком ли мало осталось времени, чтобы общими усилиями вымолить у Господа прощение?" Мария гнала прочь отчаяние и повторяла себе, что нужно продолжать молиться. Завтра судьба Города станет известна, а сегодня ещё можно попытаться что-то изменить. Вот почему днём, когда крестный ход, добравшийся до западных укреплений, разделился, Мария решила продолжить путь с теми, кто молился, хотя ноги начали ныть от долгой ходьбы, и голову всё больше припекало солнце.
Яков порывался идти и помогать в восстановлении Малой стены, но Мария не отпустила:
- Ты знаешь, что отец не одобрит, если ты пойдёшь один. К тому же я тебя прошу пойти со мной. Я хочу продолжить путь с крестным ходом. Будь у меня здесь служанка, я бы не просила, но мне нужно идти пешком через весь Город. Кто поддержит меня, если мне станет плохо из-за жары или ноги откажутся идти?
- Если ты устала, зачем идёшь с крестным ходом? - с подозрением спросил Яков, потому что думал, что мать говорит всё это лишь затем, чтобы удержать его.
- Даже если я не пойду с крестным ходом, мне всё равно надо возвращаться домой и всё равно идти через весь Город. Так почему бы не проделать этот путь с пользой? - ответила Мария.
Яков оглянулся, очевидно, собираясь предложить, чтобы её проводил кто-то из его братьев или отцовских слуг. Возможно даже - посадил
