Виктору Бородин, видя в нём союзника, друга, помощника в большом деле, и не помышлял, что этот союзник в кавычках двумя-тремя непродуманными словами, сказанными в пылу петушиного задора, воткнул в колёса налаженной, точно отрегулированной машины не палку, нет, толстенную жердину, от которой затрещали спицы…
Газетчик! Журналист! Большая честь носить это звание. Тебя уважает народ, тебе верят, каждое слово твоё принимается, как умный и дельный совет человека, видящего дальше, чем другие, знающего больше, чем другие, умеющего подсказать верный путь. Огромная ответственность лежит на тебе, журналист. Продумай, всё взвесь, всё оцени прежде, чем принять решение. А если тебе не знаком вопрос, с которым ты столкнулся, — ведь тебе по служебному долгу приходится встречаться с людьми самых разных профессий? Если ты не уверен вполне, на чьей стороне правота, и не можешь решить этого один? Не бойся опереться тогда на честных, знающих людей, на тех простых советских людей, которые окружают тебя всюду. Этим ты не только не потеряешь их уважения, этим ты повысишь свой авторитет. И это поможет тебе до конца использовать оружие, вручённое тебе партией, самое острое и сильное её оружие — печать…
У крыльца правления шумела толпа. Собрались все, кто оставался в деревне, — старики и старухи, женщины с грудными детьми, инвалиды. Проворные ребятишки сновали всюду, не сознавая, что случилась беда, и довольные тем, что в такой поздний час они на улице и никто их не гонит домой, не укладывает спать. Катерина, всё в той же стёганке и цветастой косынке, стояла впереди, только теперь она не была похожа на девочку, скорбные складки на румяном лице сделали её старше.
— Вы знаете, что произошло, товарищи, — сказал Бородин. — Вы знаете, чем это нам грозит, — завтра мы не сможем отправить на элеватор того количества зерна, которое отправляем обычно, потому что косит один лишь комбайн. Я ничего не хочу говорить сейчас сам, я жду вашего слова…
Волной прокатился говор по толпе и стих, даже самые маленькие замолкли и, разинув рты, глядели на председателя.
— Зачем зря время терять, Константин Лукич? — нарушил тишину Куренок. — Что делать — всякому ясно. Указывай, кому куда итти…
Одобрительный гул всех собравшихся подтвердил, что дед выразил общее мнение.
— Комсомольцы… обязуются загладить позор! — изменившимся голосом выкрикнула Катерина и стала затягивать косынку под подбородком.
— Иного я и не ждал, товарищи, — проговорил председатель. — Тогда, действительно, времени терять не будем…
И из человека, только что спрашивавшего совета у людей, просившего поддержки, он сразу превратился в сурового и непреклонного командира, отрывисто и быстро отдавая приказания:
— Комбайн, который стал, перевести на молотьбу… Серпов хватит? Разыскать все до единого… Кто может жать — все на поле. Кто не может — на ток, на подработку зерна… Ну, — за работу!..
Людской поток хлынул по улице. Снова полетели по ветру дымные языки пламени, побежали длинные тени домов, заскрипели ворота, захлопали двери, залаяли потревоженные собаки…
И — словно вымерла деревня. Людской поток вынесло в сторону полей. На деревню опять надвинулась мгла, домики присели, прижались к земле, беспечные звёзды завели свои хороводы, и только месяц, как самый старый и опытный в небесной семье, взялся за дело и лил на землю ровный молочный свет, помогая людям…
Подхваченный общим движением, Виктор и сам не помнил, как очутился на дороге в поле. Рядом шагал Куренок с неизменной цыгаркой в зубах и с косою, увенчанной деревянным трёхзубцем, на плече.
— Тряхну-ка и я стариной, — как давнему знакомому, говорил он Виктору. — Я, брат, в молодые годы кашивал не хуже твоего комбайна. Да и теперь не поступлюсь. А что, право слово?.. Силы хотя и не те, зато сноровки прибыло…
Куренок беспокойно завертел головой во все стороны:
— Где ж старуха моя затерялась?.. Ах, слеп стал, старухи не разглядел — вон она по обочинке двинулась!.. Не пущу, говорит, тебя одного, ты там без меня кости свои растеряешь. Шутница, право слово!.. Я троих молодых за пояс заткну — не сомневайся…
Незаметно подошли к току. Комбайн стоял невдалеке, очевидно, вездесущий парнишка успел прискакать сюда на лошади и передать приказание Бородина. Яркий прожектор комбайна проложил светлую дорогу на поле. На току пирамидами высились кучи зерна.
Без лишних слов прибывшие из деревни развёртывали из тряпиц дедовские серпы, точили оселками косы. Бородин стоял у комбайна, распределяя людей по местам. Когда все разошлись, Виктор приблизился к председателю. Одно только желание было у него: как угодно, чем угодно, хоть вместо пухлого снопа самому ринуться внутрь шумящего комбайна, но загладить вину перед дедом Куренком, похвалявшимся, правда, своей силой, но дряхлым уже на самом деле, перед его совсем старой женой, перед розовощёкой Катериной, на лице которой застыла скорбная складка, перед всеми этими людьми, выгнанными глупым молодечеством Виктора и Павла позднею ночью из домов в поле.
— А мне куда? — спросил Виктор Бородина.
— О, вы тоже? — обернулся председатель. — Спасибо, лишние руки не помешают. Жать, конечно, не умеете?.. Давайте-ка к веялке…
И руки Виктора легли на толстую рукоятку веялки, ещё тёплую от прикосновения рук женщины, которую он сменил. Вместе со старушкой напарницей он приподнимал рукоятку, а потом всем телом давил её вниз. Тяжёлые решёта веялки двигались из стороны в сторону, машина дрожала от напряжения, как живое существо, струёй лилось из неё зерно. Пшеница издавала какой-то особенный сытный запах; вскоре к этому запаху прибавился солоноватый вкус пота, — он струйками сбегал со лба, собираясь на губах.
Зерно засыпала Катерина. Не глядя ни на кого, она зачерпывала из кучи пшеницу большим конусообразным ведром, одним рывком выбрасывала его наверх, затем, помедлив какую-то долю секунды, перевёртывала ведро вверх дном, изредка покрикивая на Виктора и старушку.
— Пошевеливайтесь!
Тяжёлая работа избавляла от невесёлых мыслей, и на ней одной Виктор сосредоточил внимание. Нажим — рукоятка ползёт вверх, и раз! — она с натугой идёт обратно…
Рассвет подобрался потихоньку, а потом сразу рассеял мглу. Поблёк луч прожектора; лёгкий предутренний туман влажным дыханием осел на одежде, на соломинках, на клочке бумаги, валявшемся под ногами; подул свежий ветер, подгоняя замешкавшиеся остатки туч. Виктор присел отдохнуть, разглядывая ладони, на которых белели крупные волдыри.
Сзади подошёл Куренок.
— Видал, сколько я вымахал? — спросил он, кивая на частую щётку стерни, оставшуюся там, где совсем недавно колосилась пшеница. — Знай наших!.. Лёгкого бы табачку по такому случаю… Ах, папироска есть? Можем и папиросу…
Старик присел рядом с Виктором, узловатыми пальцами раскрошил папиросу, подсыпал ядовито-зелёного самосада, свернул цыгарку и, глубоко затянувшись, расстегнул ворот рубахи, подставляя грудь ветру.
— Простудитесь, — заметил ему Виктор.
— Эка, простужусь! Век прожил — докторов не
